Эскамбрай (СИ) - Страница 5

В конце лета я написала и отправила письмо в Гавану Федерико Суаресу. Мы очень много надежд возлагали на это письмо.

Фахардо Сабон долго колебался, прежде чем разрешил поставить свое имя в обратном адресе. Опять пришлось ему платить звонкой монетой.

Трата денег оказалась напрасной. Через некоторое время гуахиро отдал нам маленький конверт, за которым ездил за десять миль. Почерк на конверте оказался незнакомым.

"...В качестве супруги Федерико Суареса не могу ему позволить якшаться с всякими сомнительными личностями. Не знаю, кто ты есть, но если имеешь серьезное дело к моему мужу, пиши ему на адрес жандармского управления. Уверена, там тобою заинтересуется не только Федерико.

Сесилия Вальдеспина де Суарес".

Вот так-то; писать в жандармское управление, в самом деле, нечего было и думать. Обратиться к донье Белен?

Конечно, думали мы об этом. Конечно, убийство, тем более белого человека, тем более родственницы, хотя бы дальней и никем особо не любимой, не тот проступок, на который она могла бы посмотреть благосклонно при всем хорошем отношении к нам. Мы могли рассчитывать хотя бы на то, что нас выслушают, не вызвав альгвасила сразу.

Но как до нее добраться? Письмо запросто могло попасть на ее муженька, а того вероятнее - на Давида, а от него уж прямехонько к хозяину. Мулат хорошо знал почерк и мой, и Грома. И радости от такого исхода предвиделось мало.

А обнаглеть и явиться в усадьбу самим - тогда нам это еще не приходило в голову.

- Что ж, - сказал Факундо хмуро, - подождем еще немного.

Чего было ждать? Сентябрь шел к концу, и я с ужасом думала о том, каково-то нам придется на болоте через месяц.

Но тут последовал случай, который круто переменил установившееся было течение нашей жизни.

Так вот, как же это было? Не хочу соврать, это был слишком важный день в истории нашего бегства. Теплый день, без дождя, он клонился уже к вечеру, когда Факундо уже вернулся домой. Он пришел не с пустыми руками: к шесту был привязан за лапы убитый крокодил. А помогал ему тащить шест незнакомый парень - небольшого роста, с необыкновенно плоской физиономией и каким-то нарочно дурковатым выражением на ней.

В узких глазах, однако, светилась яркая серебристая искра, и так хотелось посмотреть в них повнимательнее: что же еще он там прячет?

- Погляди на этого олуха, жена. Знаешь, за каким занятием я его застал на заднем плесе?

Оказывается, парень, вися на нижней ветке дерева, вытянутого над краем лужи на высоте не более шести футов, опускал вниз ноги, дразня сидевшего в воде крокодила; и когда "дядя" бросался на него, чтобы схватить, тот молниеносным рывком подтягивался вверх, вымахивая на ветку, как обезьяна. Дикая эта забава длилась долго, когда Факундо положил ей конец. Он окликнул отчаянного и бросил ему веревку. Тот вместо баловства занялся делом и, изловчившись, накинул "дяде" на шею петлю и потянул вверх. Тут же подоспел Факундо с мачете, и в результате крокодил футов двенадцати в длину волочил хвост по земле, а двое мужчин обливались потом, таща его разделанную тушу.

- На какого черта тебе это понадобилось? - спросила я парня.

- А так... хотелось посмотреть, что из этого получится, - отвечал он неопределенно.

Человек, играющий со смертью - право, он стоил того, чтобы взглянуть повнимательнее. Нет, прикрыл глаза так, что они, и без того узкие, превратились в щелочки, - дурковатая чернющая рожа, да и все тут.

Он обратил внимание на малыша, спавшего тут же в тени.

- Сколько ему, полгода?

- Да, точно.

- Как его зовут?

- Пипо.

- Как, просто Пипо и все? - он был удивлен. - Нет, ему имя нужно. У каждого человека должно быть имя, ему же жить среди людей.

Мы с Факундо переглянулись: странным образом это не приходило нам в голову.

- А как зовут тебя? - спросила я.

- Филомено, по прозвищу Каники.

- Филомено? Ну хорошо, пусть мальчик тоже будет Филомено. Ты ему будешь вроде крестного, куманек.

Факундо не возражал. Для него было главным иметь сына, а как его будут звать - дело десятое. К тому же он и сам вглядывался в гостя с не меньшим вниманием, чем я. Что-то в нем такое было, что располагало к себе и притягивало внимание.

Я не сразу поняла его чудное прозвище, пока Гром, лучше меня знавший странное наречие, на котором говорили в невольничьих бараках - исковерканный испанский, пересыпанный словечками из всех языков Западной Африки - не объяснил мне его смысл. Баламут, смутьян, озорник, заводила... да неужто? Филомено сидел на корточках у колыбели, с невозмутимой улыбкой истукана на черно-фиолетовой маске, и задумчиво пускал струйки дыма из самокрутки. Как-то не вязались с этим задумчивым выражением ни прозвище, ни лихая игра с "дядей". Нет, он был не то, что остальные, и не то, чем хотел казаться. В этом парне чувствовалась незаурядная сила, настоящая Сила, и я ее распознала. Но при этом на его плечах лежало словно черное облако, и я гадала, припоминая уроки Ма Обдулии - что это значит?

Само собою, что куманек остался у нас, разделывать добычу. Закоптить такого крокодилища требовало большого труда, и мужчины занялись этим вдвоем.

Новый приятель, несмотря на то, что казался малорослым рядом с моим мужем, хилым отнюдь не выглядел. Я рассмотрела его ближе за работой: лет двадцать шесть или двадцать семь, широк в плечах и мускулист, и когда не валяет дурака - сосредоточенное умное лицо, взгляд, направленный больше в себя, чем наружу.

Гром обратил внимание, как Филомено орудует топором:

- Ловок ты, парень!

- Я был помощником плотника в господском доме.

Снова мы были озадачены: чтоб сбежал домашний слуга, должно было произойти нечто из ряда вон. Жизнь челяди была куда как легче и приятнее, чем у полевых рабочих - не говоря о том, что в дом брали самых смышленых. Одежда на парне была крепкая, не истрепанная - штаны и рубаха, на ногах сыромятные альпарагаты, волосы коротко стрижены. Это говорило, что из дома он совсем недавно. Я прямо хотела об этом спросить, но Факундо меня опередил.

- Из какого ты места?

- Из Тринидада, - последовал ответ. Мне это мало что сказало тогда, но Факундо присвистнул:

- Приятель, это ж больше сотни миль отсюда, и то, если идти по прямой!

- Ну что, - отвечал Филомено. - Я вторую неделю гуляю, времени много было.

- Значит, недавно дал тягу?

- Считай сам. Я ушел в прошлый вторник, а сегодня уже воскресенье... почти две недели.

Мы вели приблизительный счет времени, - месяцы, дни, но дни недели для нас давно смешались и перепутались. Они потеряли всякий смысл в этой зеленой чаще, впрочем, так же, как и даты, поэтому странно и приятно было услышать от свежего человека, что сегодня воскресенье и что он совсем недавно из того мира, где это что-то значит.

Наступили сумерки, мы развели костер. Белый дым от свежих листьев гуайявы разогнал москитов, и я собрала ужин под этой едкой пахучей завесой. Филомено оглядел жестяную посуду и то, что в ней было положено, (а еще раньше он хмыкнул, заглянув мимоходом в хижину, осмотрев утварь и обнаружив наличие у нас скотины) и заметил:

- Богато живете, куманьки!

- Остатки роскоши, - бросил Факундо.

Я рассказала не торопясь, все, что с нами происходило. Каники слушал молча и внимательно, покачивая головой: история его захватила.

- Вот дела! - проговорил он наконец. - Моя сказочка покороче, но тоже чудна, ей-богу.

Начиналось все с того, что этот баламут, удрав ночью из барака, пробирался к подруге. Девчонка была горничной при единственной хозяйской дочери и спала в каморке, смежной со спальней сеньориты, как это было принято везде на острове. Парень лазил туда не первый раз, пользуясь окном заброшенной домовой часовни: по кирпичной стене с выступами - на второй этаж, там - в неплотно притворенную ставню, затем в галерею, где и днем-то всегда пусто, а дальше милашкина открытая дверь. Потом тем же путем назад, и все бывала шито-крыто.