Эшафот забвения - Страница 1

…Сегодня девятнадцатое января.

Единственная дата, за достоверность которой я могу ручаться, сидя на цепи в этом страшном, давно умершем доме.

Я и сама давно умерла.

Я умерла так же, как и его хозяйка. В долгие часы одиночества я вяло думаю о том, что сделали с ее телом, как избавились от него: должно быть, здесь есть множество укромных уголков, которые могут послужить последним пристанищем, фамильным склепом, надгробной плитой. Запущенный маленький сад, подвал, второй этаж, любая из обшитых деревом панелей, каморка под лестницей.

Если бы мне пришлось выбирать – я бы выбрала сад.

Каждый день я говорю себе, что должна сообщить о своей последней воле своему нежному палачу, но все время забываю это сделать. Зато хорошо помню, что предшествовало моему появлению здесь. Моему роковому приходу сюда. Если бы я знала, что все закончится тихим помешательством, тихим ожиданием смерти, если бы я только знала!.. Если бы я знала, что вся эта цепь смертей приведет меня к еще одной цепи, самой настоящей, с запаянными металлическими звеньями, которые я пересчитала во второй день моего пребывания здесь, – их ровно пятьдесят два, как недель в году. По каждому из этих звеньев можно составить хронологию последнего года моей жизни. В его первой трети я жила совсем под другим именем и от этого имени уже совершила несколько преступлении. Потом, когда ко мне вернулась память, я с ужасом отказалась от него, я бежала от него, я не захотела быть орудием в руках капитана Кости Лапицкого, моего иезуита-куратора из спецслужб. Я вернулась к слепому, прикованному к инвалидному креслу художнику Серьге Каныгину, единственному, кто мог принять меня, не задавая лишних вопросов. Единственному, кто вообще мог принять меня. И каждый день ждала возмездия. Но оно так и не пришло.

Тогда.

Последующие несколько месяцев я работала в видеопрокате днем и оглушала себя фенобарбиталом ночами. Я почти полностью поседела, хотя мне нет еще и тридцати, я забросила свое собственное лицо, бывшее когда-то таким привлекательным… Теперь, каждый день ожидая конца, я даже не думаю о нем, я не вспоминаю его… Я вспоминаю лишь октябрь, месяц, когда начался весь этот кошмар, – середину октября, тридцать восьмое звено в стальной цепи, на которой я сижу.

Тогда я открыла дверь, протиснулась в нашу узкую прихожую и…

…Я открыла дверь, протиснулась в нашу узкую прихожую и, как всегда, постояла несколько секунд, упершись лбом в плакат “Советское реалистическое искусство 30 – 50-х годов”. Привет, привет, “Будущие летчики” с торжеством детских упругих задниц, вам хорошо живется в конце тридцатых, и ваше море навсегда останется синим. Синим, несмотря на то, что плакат с “Будущими летчиками” Дейнеки пожелтел и загнулся по краям. Серьга купил его в Центральном Доме художника много лет назад. Ему всегда нравился безыскусный фотографический реализм, зеркальное отражение его ясных представлений о мире. С некоторых пор я тоже стала частью его мира, сумрачной сестрой милосердия при парализованном слепом художнике. Нужно отдать Серьге должное; он никогда не теряет присутствия духа – даже тогда, когда я брею его (раз в неделю, не чаще, его куцая китайская бороденка просто не успевает вырасти). Даже тогда, когда я, как ребенка, купаю его в ванне (два раза в месяц, не чаще, он ненавидит эти дни – второй и четвертый понедельник). Он не потерял присутствия духа и тогда, когда я рассказала ему обо всем, что произошло со мной, спрятавшись за двумя бутылками водки, как за шторкой в исповедальне. Только в одном я не смогла ему признаться – в смерти Алены Гончаровой, единственной женщины, которую он по-настоящему любил: это было бы слишком для его невидящих глаз и омертвевшего тела. В конце сентября мы даже отметили день ее рождения: бутылка шампанского при свечах (тех самых, немецких, украденных мной в супермаркете), – испытание не для слабонервных, сплошное настоящее время, я избегаю говорить об умерших в прошедшем, разве что только о себе…

– Это ты, Ева? – крикнул Серьга из кухни. Обычный привкус страха в голосе – он все еще боится, что в один из дней я уйду и не вернусь. Он все еще боится этого, дурачок!

– Нет. Это покойная Роми Шнайдер, друг мой, – мрачно ответила я.

Наш ежевечерний “подкидной дурак” состоял из засаленной колоды известных актрис, у всех оттенков моего настроения были имена. Серьга сразу усвоил правила этой нехитрой игры и в зависимости от имени, которое я тыкала ему с порога в зубы, вел себя соответственно. Самым предпочтительным было “Анук Эме”: я в относительном порядке, могу подровнять затылок тупыми ножницами и даже готова почитать Серьге на ночь главу из Микки Спиллейна. Потеряв способность двигаться. Серьга пристрастился к тупоумным остросюжетным детективам, где такие же тупоумные герои рвали “кольт” с портупеи и, прежде чем пустить пулю в голову несчастному наркодилеру, разражались плоскими сентенциями о дьяволе и десяти заповедях. Сегодня Микки Спиллейна не будет, “покойная Роми Шнайдер” не оставила Серьге никаких шансов на волнующий библиотечный вечер. “Покойная Роми Шнайдер” – крайняя степень моего недовольства жизнью: накануне я выжрала две последние таблетки фенобарбитала, и теперь мне придется провести несколько кошмарных бессонных ночей, прежде чем Серьге выпишут очередную дозу снотворного (я беззастенчиво пользовалась его рецептами, сам Серьга любому успокоительному предпочитал стакан марийского самогона).

– Роми Шнайдер плохо кончила, – трусливо отозвался Серьга из-за кухонной двери. – И вообще, у нас гости.

Гости посещали нас крайне редко. За три месяца всего лишь несколько человек, включая патронажную сестру, за которой неугомонный Серьга пытался приударить. Одни и те же лица сильно пьющих художников-неудачников, снимающих углы у старух, одна и та же водка, одни и те же макароны по-флотски, визитная карточка нашего бедного дома. После набегов каныгинских товарищей по кисти обычно пропадали носильные вещи или посуда – в зависимости от пристрастий гостей и их материального положения. Только один человек выпал из этой вероломной обоймы – кроткий режиссер-документалист Гоша Полторак: он не стянул ничего, но оставил после себя тягостное ощущение близкого конца.

– Типичный неврастеник, – резюмировал Серьга после его тихого ухода, похожего на исход, – суицидник-психопат, внучатый племянник намыленной веревки. Я его от смертоубийства с прошлой Пасхи уговариваю.

Больше Гоша в нашем доме не появлялся: должно быть, покончил с собой в канун какого-нибудь православного праздника…

…Парня же, который теперь сидел на кухне, я видела в первый раз.

– Знакомься, Ева. Это Федя Бубякин, друг покойного Вольдемара, – светски представил нас друг другу Серьга.

Друг покойного Вольдемара, Володьки Туманова, в свое время повесившегося на струне от карниза не без моего участия. Прошлое все-таки решило добить меня. Я посмотрела на Бубякина с откровенной неприязнью.

– Приятель. Только приятель, – выгнув губы, поправил Федя, порочно-красивый молодой человек, типичный дамский угодник со склонностью к мелкой тирании. Понять это было несложно, стоило только взглянуть на его физиономию. Именно такого опытного образца недоставало нам в нашей однокомнатной кунсткамере.

– А это Ева. Я тебе о ней говорил. Ева – мой ангел-хранитель.

– Похожа, – процедил Бубякин, неприязнь была обоюдной, я это видела.

– Не вздумай к ней клинья подбивать, – предупредил честный Серьга, – удавлю.

Бубякин хмыкнул: никому и в голову не могло прийти подбивать ко мне клинья – седая, плохо стриженная голова, общий абрис хозяйки приюта для бездомных животных, у таких женщин не бывает шансов.