Эроусмит - Страница 16

Но образ ее не увядал; пока Мартин разыскивал врача-стажера, который должен был ему помочь, и брал у больного спинномозговую жидкость, — девушка стояла перед ним, дразнящая, упрямая. Нужно было увидеть ее еще раз и внушить ей… «Не родился еще тот человек, который мог бы безнаказанно оскорблять меня!» — сказал скромный молодой ученый.

Он примчался назад к ее палате, и они уставились друг на друга прежде, чем Мартин сообразил, что не подготовил сокрушающих слов, которые должен был сказать ей. Бросив щетку, она встала с полу. Сняла чепец, и волосы оказались у нее шелковистые, медового цвета, глаза голубые, лицо детское. Она совсем не была похожа на служанку. Мартин мог представить ее себе бегущей вниз по косогору, взбирающейся на стог соломы.

— Я вовсе не хотела вам нагрубить, — сказала она серьезно. — Я только… От мытья полов у меня характер портится. Я подумала, что вы страшно милый, и простите, если я вас этим задену, но вы показались мне слишком молодым для врача.

— Я не врач. Я студент-медик. Я просто хотел поважничать.

— Я тоже!

Он почувствовал, что между ними мгновенно установились товарищеские отношения, что с ней не нужно все время фехтовать и позировать, как в борьбе с Маделиной. Он знал, что эта девушка одного с ним племени. Пусть она задира, пусть грубовата и несдержанна, но она храбрая, она умеет высмеять бахвальство, она способна на преданность, слишком непосредственную и естественную, чтоб казаться героической. Голос Мартина прозвучал взволнованно, хотя он только сказал:

— Тяжело, верно, учиться на сестру?

— Не так страшно, и романтики в этом ровно столько же, сколько в работе наймачки, — так зовут в Дакоте служанок.

— А вы родом из Дакоты?

— Я родом из самого предприимчивого города на всю Северную Дакоту — триста шестьдесят два жителя — из Уитсильвании. А вы в университете?

Старшей сестре, пройди она мимо, показалось бы, что молодые люди поглощены больничной работой. Мартин стоял у двери, его собеседница у ведра с водой. Она опять надела чепец; он был ей велик, скрывал ее яркие волосы.

— Да, я на третьем курсе, в Могалисе. Но не знаю… я не настоящий медик. Мне больше нравится лабораторная работа. Я думаю стать бактериологом и разгромить кое-какие дурацкие теории иммунитета. А лечащих врачей я не больно-то ценю.

— Это хорошо. Я здесь насмотрелась. Послушали б вы наших доков, какие они умильные старые кошки со своими больными, а как орут на сиделок! А лаборатории… тут как будто что-то настоящее. Не думаю, чтоб можно было водить за нос микроба. Или микробу, как их?

— Нет, они называются… А вас как звать?

— Меня? Ох, идиотское имя — Леора Тозер.

— Чем же плохо «Леора»? Красивое имя.

Щебет птиц весной, шелест опадающего цвета яблони в неподвижном воздухе, полуночный лай сонных собак, — кто опишет их, не сбиваясь на трафарет? Столь же естественным, столь же условным, столь же юношески-неловким, столь же извечно прекрасным и подлинным, как эти древние звуки, был разговор Мартина с Леорой в те страстные полчаса, когда они открывали друг в друге часть своего собственного «я», всегда недостававшую и обретенную теперь с радостным изумлением. Они тараторили, как герой и героиня нудного романа, как рабочие потогонной мастерской, как труженики-крестьяне, как принц и принцесса. Слова их, если слушать одно за другим, были глупы и пусты, но взятые вместе становились мудры и значительны, как прилив и отлив или шумный ветер.

Он рассказал ей, что преклоняется перед Максом Готлибом, что проезжал на поезде по ее Северной Дакоте и что превосходно играет в хоккей. Она ему рассказала, что «обожает» водевиль, что ее отец, Эндру Джексон Тозер, родился на Востоке (это у нее означало в Иллинойсе) и что ей не очень по душе ухаживать за больными. У нее нет особо честолюбивых замыслов. Сюда она приехала из любви к новизне. С добродушным сожалением намекнула, что на дурном счету у старшей сестры, что искренне хочет вести себя хорошо, но как-то всегда нарывается на скандал из-за ночных вылазок и болтовни в постели. Повесть не заключала в себе ничего героического, но от ясного тона, каким девушка ее рассказывала, у Мартина создалось впечатление веселой храбрости.

Он перебил настойчивым:

— Когда вы можете уйти из больницы пообедать? Нынче вечером, да?

— Но как же…

— Я вас прошу!

— Хорошо.

— Когда мне за вами зайти?

— Вы думаете, стоит… Ладно, в семь.

Всю дорогу назад в Могалис он то негодовал, то радовался. Объяснил самому себе, что он идиот: совершать длинную поездку в Зенит дважды в день! Припомнил, что помолвлен с девицей по имени Маделина Фокс; тревожился вопросом верности; утверждал, что Леора Тозер и сиделка-то липовая, что она безграмотна, как судомойка, и нагла, как мальчишка-газетчик; он решил — несколько раз решал — позвонить ей по телефону и отменить приглашение.

Он явился в больницу без четверти семь.

Ему пришлось ожидать двадцать минут в приемной, похожей на похоронное бюро. Он был в ужасе. Зачем он здесь? Будет, верно, истинной пыткой проскучать весь этот нескончаемый обед. Да узнает ли он ее в обычном-то наряде? Вдруг он вскочил. Она стояла в дверях. Скучный синий мундир исчез; она была детски изящна и легка в платье princesse, дававшем одну цельную линию от высокого воротничка и юной чуть выпуклой груди до кончика башмака. Казалось вполне естественным, выходя с нею из клиники, локтем прижать ее руку. Она шла рядом с ним мелким приплясывающим шажком, более робкая теперь, чем утром, когда работа придавала ей самоуверенности, но глядела на него доверчиво снизу вверх.

— Рады, что я пришел? — спросил он.

Она подумала. У нее была манера важно думать над ясными вещами; и важно (но не с тяжелой важностью политика или начальника конторы, а с важностью ребенка) подтвердила:

— Да, я рада. Я боялась, что вы, когда ушли, обиделись на меня за мою дерзость, и мне хотелось извиниться перед вами и… Мне понравилось, что вы так помешаны на своей бактериологии. Я, пожалуй, тоже немного сумасшедшая. Здешние стажеры — они вечно пристают, но они такие… такие надутые: новенькие стетоскопы, с иголочки новенькое достоинство. Уфф!.. — И еще важнее добавила: — О да, я рада, что вы приехали… Я дура, что в этом сознаюсь?

— Вы страшно милая, что сознаетесь. — Рядом с нею у него слегка кружилась голова. Он крепче прижал локтем ее руку.

— Но вы не подумаете, что я каждому студенту и доктору разрешаю ухаживать за собой?

— Леора! А вы не подумаете, что я суюсь ухаживать за каждой хорошенькой девочкой? Мне захотелось… Я как-то почувствовал, что мы с вами можем подружиться. Ведь можем? Можем?

— Не знаю. Увидим. Куда мы пойдем обедать?

— В Гранд-Отель.

— Нет, нет! Там страшно дорого. Разве только, если вы богач. Ведь вы не богач? Нет?

— Нет, не богач. У меня денег только, чтоб кончить курс. Но я хочу…

— Пойдем в «Бижу». Там хорошо и недорого.

Ему припомнилось, как часто Маделина Фокс намекала, что недурно было бы сходить в Гранд-Отель, самый шикарный ресторан в Зените, но больше он в тот вечер не думал о Маделине. Он был поглощен Леорой. Он находил в ней непосредственность, свободу от предрассудков, прямоту, поразительные в дочери Эндру Джексон Тозера. Она была женственна, но нетребовательна; никого не стремилась исправлять, и редко что-нибудь ее шокировало; не была ни кокетлива, ни холодна. Он встретил в ней поистине первую девушку, с которой говорил без стеснения. Вряд ли Леоре представился случай сказать что-нибудь самой, ибо Мартин выкладывал ей все, что мог рассказать сокровенного ученик Готлиба. Для Маделины Готлиб был вредный старик, высмеивающий святость брака и белых лилий, для Клифа он был скучный профессор; Леора же загоралась, когда Мартин стучал по столу, повторяя слова своего кумира: «До настоящего времени большинство исследований — даже у Эрлиха — сводятся преимущественно к пробе и ошибке, строятся на эмпирическом методе, противоположном научному; научный метод стремится установить общий закон, управляющий группой явлений, так, чтобы можно было предсказать, что произойдет».