Ермак. Том II - Страница 8

– Никак русские?

– Русские, дедко, – добродушно откликнулся Ермак и приказал грести к берегу. Он удивленно разглядывал старика. – Каким ветром занесло тебя в чужедальнюю сторонушку?

– Искал вольных краев. Шел-брел, утек от бояр-шишиг и тута прижился среди зверья. Пчелкой тружусь.

– Не тревожат? – пытливо уставился атаман на пустынника.

– Лес без краю, зверья полно, пойди найди меня. Эх, милый, простор тут для прилежных рук.

– А там что? – кивнул на восток Ермак.

– Дальше, милок, простерлось велие царство сибирское… Кучум-хан, почитай, аж до самой Туры протянул свою тяжелую длань.

– Плывем с нами, дедко? – приветливо позвали казаки.

– Куда, родимые? Ужо-тка я доплываю: мало-то осталось жить. А вам, милые, путь-дорога!

Воды Тагила быстро вынесли струги в Туру. Тихие леса прерывались полянами. Сильно пригревало, и на землю из небесной лазури лилась серебристая песня. В казаке заговорило извечное – крестьянская тоска по земле. Он сияющими глазами вглядывался в даль, где темные холмы дымились испариной. Эх, соху бы сюда!

– Жаворонушка! – млея, прошептал Охменя.

И все кругом было так, как на Руси, даже запах прелой земли казался родным, с юности милым.

– Плывем! – закричал Колесо.

Ермак повелел:

– Плыть тебе, казак, на поиск. Прознай, что за народ, кто хозяин в краю? Все прознай: и про хозяев, и про коней, и овец…

Вскочил Колесо с двумя казаками в легкий стружок и погнал по струе. У речных стремнин поднимались белесые яры. И по-прежнему не смолкала стройная и величавая песня жаворонков.

Сердце казачье не находило покоя: шумел камыш, то и дело поднимались стаи гусей, уток, охотничье сердце учащенно билось, и глаза Ширились и сияли, будто впервые увидели они дивный раздольный мир.

В тихой заводи казаки схватили рыбака. Татарин в островерхой шапке пал на колени, взвыл.

– Не бойся, говори по душевности, все, как есть! – заговорил с ним по-татарски Колесо.

Вмиг татарин повеселел, прижал руку к сердцу:

– Салям алейкум…

– Будь здрав, – отозвались казаки. – Что за царство?

Рыбак развел руками:

– Тут и там лес и вода, и земля князя Епанчи. Мы его добытчики, а он холоп хана Кучума. Велик бог, много воинов у хана! Епанча храбр и хитер!

– Дай шерть, что князьку не донесешь, живым пустим, – дружелюбно предложил Колесо.

Татарин взял горсть влажной земли, приложил к губам.

– Коран нет, землю целую, – страстно пояснил он. – Земля есть жизнь всему. Отпусти, батырь!

– Иди с богом! – махнул рукой Колесо.

Ермак похвалил дозорных за осторожность и обхождение с татарином.

– Ныне вступили мы в курень хана Кучума, остереженье, отвагу и доброжелательность к простому человеку должны держать в думках! – сказал он на привале казакам. – Не сегодня, так завтра встретим супостата. От первого шага идти твердо – враг поймет, кто идет! Не казаки ноне плывут – Русь двигается! Не добыча ноне манит нас, с пользой для Отчизны должны мы схватиться с ханом – потомком Чингиса. Тот, кто забудет русские ратные обычаи, – тому не место с нами.

Круг молча слушал батьку: знали, куда он вел, во что крепко верил, – был всему голова, разумная голова. И говорил так, что за каждым литым словом его чуялась большая правда.

– Ведомо мне, многие тайно корят меня в жесточи. А как жить среди тревог и врагов без воинского закона? Отсекать потребно вредное, что может погубить наше войско. Так ли сказываю, браты?

– Так, батько, сказываешь, – одобрительно загудели казаки. – Люб нам старый донской закон, от него и жесточь правдивая. Хочешь жить, не щади слабодушного и трухлявого!

Долго еще слышались такие выкрики.

– Вашей волей так и буду делать, браты, – сказал довольный Ермак.

Пылали костры на берегу. Затихла Тура-река. Никто не видел, как в безмолвной поре из-за деревьев высматривали становище дозорные князька Епанчи. Они рыскали по берегу, по тальнику, по камышам, прислушивались, присматривались, вызнавая, сколько плывет русских. На быстрых конях мчались к Епанче и рассказывали ему об увиденном. Князек разослал гонцов по улусам. Понемногу стекались всадники в Чинигиды[10] – городок Епанчи.

На закате острый глаз Ивана Кольца заметил на высоком яру конных в островерхих шапках, с круглыми щитами в руках и с копьями. Всадники долго вглядывались в вереницу стругов. В последних солнечных лучах отсвечивали хоругви, медные пушки.

– Браты, глядите! – сорвался Иван Кольцо. – Батько, дозволь пугнуть!

– Ни тебе, ни другому не дозволю зелье тратить. Придет пора, тогда и пугнем! – ответил Ермак.

И только вымолвил это, над рекой со свистом пронеслась стрела, за ней другая, третья…

– Эко, черти, не стерпело сердце, – выругались казаки и стали сильнее грести. Струги быстро уходили прочь, темные фигуры всадников стали отставать и вскоре исчезли в синеве теплого вечера.

Окруженный всадниками, Епанча подъехал к отвесному яру. Тура – веселая река – петляла по заливным лугам, над которыми сокол острым крылом чертил небесный простор. Над синим ельником клубился утренний туман, и от свежести в тело вливалась бодрость. В другое время князь со своими уланами[11] ринулся бы в реку, переплыл ее, и пошла бы соколиная охота! Но сегодня он гневно и со страхом глядел на знакомую стремнину и не узнавал ее. «Аллах велик, что за люди плывут? Русь!» – встревоженно думал он.

По Туре вниз бежали десятки стругов, за ними плыли большие ладьи-насады, быстрые шитики неслись, как щуки в погоне за добычей, а позади шумного и пестрого каравана, поблескивая смолистыми кряжами, тянулся плот. Ржали кони, ревели быки, блеяли овцы, огороженные жердями. Белели мучные кули. У кормового весла, сбитого из трех лесин, стоял бородатый, до пояса голый, могучий, с косматой шерстью на груди, кормщик. Вцепившись бугристыми руками в бревно – потесь, он по-хозяйски кричал:

– Молодцы, держись стремнины!

Трое других бородачей в посконных штанах, напрягаясь, направляли плот подальше от яра.

На берег выбежали ребята, за ними татарки – заголосили:

– Плывут неверные, беду везут. Горе головам нашим!

– Русь!.. Русь!..

Хотелось князьку пустить стрелу, ой, как хотелось! Сдержал себя и уланам пригрозил:

– Затаиться пока надо! – Глаза его блеснули решимостью. – Пусть наша сила сольется…

До ночи крутил он по ярам, не мог оторваться от реки, а с наступлением сумерек князек ускакал в Чинигиды. Малый городок стоял над яром, со степи был окопан валом, обнесен острокольем. Крепость! За тынами глинобитные мазанки, землянки – барсучьи норы. С теплыми днями все откочевали в степь. И теперь, поднимая рыжую пыль, спешили от овечьих отар, от конских табунов лучники с саадаками, полными стрел, копейщики, скрипели арбы, блеяли овцы, – оживал городок.

Мерцали звезды, с реки тянуло реденьким туманом, когда Епанча повел орду вдоль реки к Долгому яру. От него Тура, ударившись в каменную грудь, поворачивала к полуночи. Узка тут река, стремительна. Зеленый тальник полощет гибкие ветки в струе, а в тальнике укрылись татары. Луки наготове, туги тетины из бараньих жил, упруги и певучи оперенные боевые стрелы. Словно рысь, Епанча ловит каждое движение на реке. Брызнуло солнышко, проснулись птицы, туман поднялся вверх, и, вместе с лебединым криком, по воде разнеслись бряцание литавр и голосистое дыхание труб. И вдруг по озолоченной ярким солнышком дорожке, как легкие лебеди, из-за мыса выплыли казацкие струги. На ветру цветными крыльями развевались боевые знамена. На легком передовом стружке, осененном белым парусом, поставив ногу на борт, стоял, сверкая панцирем, бородатый богатырь и пытливо вглядывался в речную рябь. За ним, распустив паруса, держась середины Туры, глубоко бороздя воду, ходко шли струг за стругом. Ярко сияли доспехи, гулко гудел бубен, разливалась песня: