Эра Мориарти - Страница 6

Я проплакала несколько дней.

Вы можете счесть меня бесчувственной, сэр, я не плакала, когда умер мой Джон, а над глупым розовым кустом рыдала, как ненормальная. Алисия пыталась меня успокоить, а Берт был мрачен и ворчал, что это только первая ласточка. Каким-то образом он узнал про слова той цыганки – наверное, рассказала бывающая в деревне кухарка, известная на всю округу сплетница. Мне были неприятны эти разговоры, тем более что их дети, раньше чуть ли не каждый день приходившие поиграть в моё крыло, теперь сторонились меня, а Памела, самая младшенькая, любительница конфет, теперь при случайных встречах разражалась слезами и убегала.

Я снова начала большую часть времени проводить в саду, не столько работая, сколько прячась. Так прошел ещё один месяц.

А в августе заболела Мисси…

Я не сразу забеспокоилась, когда она пропала – Мисси кошка вполне самостоятельная, уходила по своим надобностям, когда хотела, и могла не возвращаться, пока не нагуляется. Но обычно её отлучки длились не долее одного-двух дней, а если такое и случалось, то она всегда находила время проведать если не меня, то свою любимую мисочку с молоком. А тут мисочка оставалась нетронутой уже третий день, хотя я утром и вечером наполняла её свежим молоком, и я начала волноваться.

А потом её обнаружил садовник и прибежал за мной – поскольку с Мисси было что-то не то и он побоялся к ней приближаться. Я поспешила за ним, как была, в клеёнчатом фартуке и грубых садовых перчатках – я тогда как раз пыталась придать подобающую форму разросшемуся сверх всякой меры кусту шиповника на центральной аллее.

Мисси лежала в сухой канавке и выглядела ужасно – пушистая и густая ранее шерсть слезала с неё клочьями, обнажая покрытую струпьями кожу, её трясли непрерывные судороги, изо рта шла кровь. Садовник кричал, чтобы я не трогала её, поскольку это может быть заразно, но я не могла оставить бедную Мисси в таком плачевном положении. Я перенесла её в пустующий флигель, устроила поудобнее на меховой лежанке и послала мальчишку в деревню за доктором. Сама же попыталась напоить несчастную молоком, зная, что молоко помогает при многих болезнях и отравлениях. Но Мисси была настолько слаба, что не могла даже пить. Её трясло, дыхание было тяжёлым и прерывистым, иногда она начинала рычать или плакать, один раз даже попыталась меня укусить, но не смогла пробить зубами жёсткую садовую перчатку, которую я так и не успела снять.

И тут как раз пришёл доктор.

Мальчишка всё перепутал, и привёл обычного доктора, а не ветеринара. Узнав, что его вызвали к кошке, доктор пришёл в крайнее негодование, но тройная оплата визита примирила его с необычною пациенткой – я понимала, что спасти Мисси может только чудо, и ждать прибытия другого врача нельзя. Впрочем, доктор ничем не смог помочь – да и никто бы не смог, наверное. Мисси умерла у него на руках, прямо во время осмотра вдруг сильно вытянувшись и окостенев в считанные секунды. Шерсть к тому времени с неё слезла практически полностью, лысый трупик выглядел ужасно, но почему-то сильно заинтересовал нашего доктора. Он говорил, что никогда не видел столь быстрого трупного окоченения и хотел произвести вскрытие. Обещал отказаться от платы за вызов, если я позволю ему забрать труп несчастной кошки с собой. Я не могла допустить подобного издевательства над телом моей бедной подруги, доктор настаивал и даже начал сам предлагать мне деньги. Возможно, он чувствовал мою слабость – мне было плохо, хотелось поскорее остаться одной и оплакать несчастную Мисси – потому и был таким настойчивым. Не знаю, чем бы всё это кончилось, но тут во флигель заглянул Берт, и, узнав причину спора, принял мою сторону и быстро выпроводил назойливого доктора.

Я была слишком слаба и решила отложить похороны Мисси до следующего утра. Оставила её тельце там же, на меховой подстилке во флигеле. Никогда не прощу себе этой слабости, стоившей моей четвероногой подруге посмертного надругательства.

Утром, когда я заглянула во флигель, прихватив шляпную картонку, которая должна была послужить последним пристанищем бедняжке, меховая подстилка оказалась пуста. Обежав весь сад, я обнаружила то, что осталось от Мисси на подъездной дорожке у чёрного входа – кто-то обезглавил и выпотрошил несчастную, а тело разрубил на несколько кусков, да ещё и облил керосином. Хорошо, что я ранняя пташка, наткнись на это безобразие кухарка – и разговоров хватило бы на месяц. Поэтому я поспешила собрать останки несчастной кошки в коробку из-под шляпки и похоронить под кустом сирени на клумбе перед нашим окном – я надеялась, что ей там понравится, во всяком случае, при жизни она любила греться на этой клумбе.

Домашним я ничего про это не рассказала, достаточно с них и прочих переживаний. Сама же ломала голову и никак не могла понять, кто и, главное, зачем мог совершить подобное зверство? Не хотелось бы думать, что солидный доктор мог дойти до такого безумства в своём профессиональном рвении, чтобы под покровом ночи тайком возвратиться в наш сад и совершить столь вожделенное вскрытие? Но если не доктор, то кто?

А через двенадцать дней умер садовник.

Сначала он жаловался на боли в суставах – но он и раньше на них жаловался, и мы не придавали этому особого значения, пока однажды он не упал прямо на дорожке, и не забился в конвульсиях, страшно крича. Пришлось снова посылать за доктором и звать шофера, чтобы помог отнести несчасного в дом. Это оказалось далеко не простым делом – садовника били ужасные судороги, его буквально выгибало дугой, на помощь шоферу прибежали двое дюжих кухонных работников, но и трое взрослых мужчин не могли его удержать. Боже, как он кричал! Мы уже совсем было отчаялись, но тут садовник внезапно перестал кричать и обмяк, словно из него разом выдернули все кости. Его удалось отвести в пристройку и уложить на кровать, он больше не вырывался, лишь тяжело дышал и постанывал. Но не успели мы подумать, что все самое страшное миновало, как приступ начался снова, еще ужаснее и продолжительнее. Беднягу выгибало дугой, так что он касался кровати лишь пятками и затылком. Изо рта его текла кровавая пена, и он кричал, кричал, кричал не переставая…

Доктор приехал во время третьего приступа. Заглянул больному в глаза, попытался прощупать пульс на руке, напряжённой и твёрдой, словно горячая деревяшка. Пожал плечами, сказал, что сделает всё возможное, но в результатах не уверен, и что нужно ждать окончания приступа, чтобы сделать укол кураре. Ещё он говорил о ядах – о том, что любой яд может стать лекарством при умелом с ним обращении, и наоборот. Кажется, он хвастался, или просто был не очень уверен в собственных силах. Когда садовник обмяк и замолчал, доктор сделал ему укол и сообщил, что теперь всё в руках всевышнего. Если сильного приступа не будет хотя бы час-полтора – садовник точно выкарабкается. Если промежуток составит менее часа – вероятность счастливого исхода резко убывает. Но больше он сделать всё равно ничего не может, надо надеяться и ждать, толкуя все сомнения в пользу несчастного.

Приступ начался через девять с половиной минут. Наверное, так было даже лучше, чтобы сразу ни у кого не осталось ни малейших сомнений…

Сначала я полагала, что с садовником приключилась та же напасть, что и с Мисси, а значит, это действительно заразно, и мы все на очереди, особенно я сама. Но доктор успокоил нас, заявив, что у садовника типичный столбняк, а столбняк не заразен, и нам ничего не грозит – если, конечно, я не поцарапаю одной и той же иголкой сначала руку несчастного до крови, а потом и «свой прелестный пальчик» – он так и сказал, тот доктор, а ведь рядом в страшных мучениях умирал несчастный садовник, помочь которому было уже невозможно. Доктор же всё повторял про пальчики – очевидно, считал это весёлой шуткой, и сам же смеялся… всё-таки я вынуждена признать, что он оказался не слишком деликатным человеком, этот доктор…

Садовник умер через три дня. Боже, как он страдал! Даже врагу не пожелаю подобной смерти. На второй день он уже не мог даже кричать, только хрипел. Я сидела с ним до последнего, видя в этом свой долг. Даже если не принимать во внимания проклятье, человек пострадал, пытаясь сделать лучше мой сад, и посидеть рядом – самое малое, что я могу для него сделать. Доктор заходил дважды. Делал уколы, после которых умирающий на некоторое время впадал в забытьё. Предлагал мне успокоительное. Во время второго визита посоветовал позвать священника, но Берт сказал, чо садовник был убеждённым атеистом. Берт поначалу старался как-то меня утешить, составлял компанию и всё пытался уговорить меня не убиваться так или хотя бы ненадолго пойти отдохнуть. Но сдался, видя мою непреклонность, и оставил одну. Бедняга, он и сам-то с трудом держался на ногах, и пахло лекарствами от него куда сильнее, чем обычно. Так что я была рада, когда он ушёл. К тому времени несчастного садовника уже окончательно парализовало, он не мог даже говорить, только смотрел на меня. И в глазах его я видела отражение собственной вины. Он не обвинял меня – я сама себя обвиняла.