Эра Мориарти - Страница 12
– Что ж, вы, как всегда, правы, Холмс, – сказал я. – Не вижу смысла не соглашаться с очевидным. Сделаю всё, что в моих силах, чтобы не разочаровать вас. Но пока мне не известно ни одного факта. Ведь даже содержание полученной вами телеграммы вы держите от меня в секрете, а в газетах, как вы сами имели возможность убедиться, нет и намёка на преступление, которое заслуживало бы вашего внимания.
– Нашего внимания, Ватсон, – поправил меня Холмс, многозначительно подняв палец. – Насчёт газет вы, разумеется, заблуждаетесь. Впрочем, это простительно, ведь у вас не все карты на руках. Одну минутку.
С этими словами он бодро отстучал ключом карманного телеграфа короткое сообщение. Через несколько секунд аппарат отозвался мелодичным звоном, оповещая, что сообщение получено адресатом, а ещё через несколько секунд разразился трелью ответного послания, воспринять которое на слух я не смог. Ленту же Холмс отправил в корзину, небрежно скомкав, после чего с крайне довольным видом откинулся в кресле.
Я попытался и сам использовать дедуктивную методу, свидетелем успешного применения коей Холмсом оказывался не раз.
Адрес послания был коротким, даже на слух – куда короче положенных для связи в пределах города девяти цифр и уж тем более – двенадцатизначного междугороднего. Здесь же я чётко расслышал короткую вступительную трель из трёх, максимум – четырёх знаков. Это означает, что адресат пользуется внутренним ретранслятором «Графа Цеппелина». Что в свою очередь говорит о его нахождении на борту в качестве пассажира или члена команды. Но в силу некоторых специфических привычек мы с Холмсом мало общались с соседями и так и не завели ни с кем не то что дружеских, но даже и приятельских отношений. С представителями команды или обслуживающего персонала дело обстояло приблизительно таким же образом, если не считать капитана, за столом которого мы дважды обедали. Но обеденные разговоры вряд ли можно счесть достаточным основанием для близкого знакомства.
Есть ещё, правда, наша очаровательная секретарша мисс Хадсон…
Но тут мои дедуктивные способности пробуксовывали – зачем посылать телетайпограмму особе, с которой всё равно встретишься через несколько минут за утренним чаем?..
– Чего же мы ждём? – спросил я знаменитого сыщика через минуту, запутавшись окончательно. Как и всегда, когда намечалось новое дело, я чувствовал душевный подъём и нетерпение. Ещё не зная сути предстоящего нам расследования, я испытывал сильнейшую жажду деятельности. Сила и энергия наполняли меня, заставив позабыть о гнёте лежавших на плечах лет.
– Недостающих звеньев газетной мозаики, – ответил Холмс. – Кстати, вот, кажется, и они.
Я уже и сам услышал дробный перестук каблучков по паркету палубы. Ему вторил лёгкий лязг цепной передачи и мягкие шлепки обрезиненных траков о палубный настил.
– Доброе утро, джентльмены, – произнёс у меня за спиной бархатный голосок с ноткой явного осуждения.
Холмс ответил преувеличенно учтивым кивком. В глазах его танцевали озорные искорки, а тонкие губы старательно сдерживали улыбку.
Я неловко повернулся в кресле на голос, и покалеченная спина отозвалась электрическим разрядом боли, скользнувшим вдоль позвоночника. Эхо последней войны. В такие минуты я был рад чувствовать боль. Боль – удел живых. После всех ужасов мировой бойни, после гекатомб Марны, Ипра и Вердена ощущать себя по-прежнему живым казалось странно – но до чего же замечательное это было чувство! Я сжал в кулак и снова разжал обтянутые лайковой перчаткой пальцы правой руки, механистической от плеча – протез работал безупречно.
Ни один из нас не прошёл сквозь геенну Великой войны, не изменившись. Все мы калеки, увечные кто телом, кто душой, а кто и душой и телом разом. Мой друг, которого гений его уникального таланта забрасывал в самые странные места воюющего с самим собой мира, тоже был опалён огнём охватившего планету безумия, пусть ему ни разу так и не пришлось оказаться даже вблизи передовой за все эти годы. Удел же военного врача – быть там, где кровь, боль, увечья и смерть. Подобное способно закалить самую ранимую душу, но в то же время постоянное соседство смерти, и смерти страшной, превращает в романтика самого закоренелого циника.
Циник в моей душе отпустил русскую шутку насчёт седины и беса – к счастью, не сделав её достоянием ничьих более ушей. Помимо своей абсолютной неуместности, шутка ещё и не соответствовала действительности – никакой седины у меня не было и в помине. Со времён Великой войны мой череп совершенно лишён растительности. Я не стал опускаться до ношения парика или вживления совершенно естественных бровей, хотя доктор Поррот из парижской клиники долго преследовал меня подобными предложениями. Своего отражения в зеркале я давно уже научился не пугаться, хотя и не могу сказать, что оно особо меня радует. Вот только разве что усы… Перед рыжими накладными усами от Картье я не смог устоять. Отличного качества, не нуждаются в стрижке и выглядят как натуральные! Согласитесь, ветеран без усов выглядит куда менее респектабельно, чем тот же ветеран без бровей. Брови – всё-таки далеко не главное украшение мужчины.
– Вот то, что вы просили, мистер Холмс, – продолжила между тем обладательница волшебного голоса, и осуждение зазвучало в нём яснее. – Хотя ума не приложу, зачем вам могло понадобиться именно это!
На столик между нами упала новая пачка газетных листков – поверх уже лежащих там. С первых страниц на нас вызывающе таращились обнажённые красотки с игольно-острыми сосками на впечатляющего размера грудях, застигнутые врасплох в чужих спальнях известные политики в спешке натягивали штаны, а мерзопакостного вида упыри вгрызались полуярдовыми клыками в угодливо подставленные навстречу противоестественной алчности шеи томных молодиц – или же оплетали их тела похотливыми щупальцами.
В силу некоторых обстоятельств я давно разучился краснеть, но ощущать себя неуютно при щекотливых ситуациях так и не перестал.
– И впрямь, что это, Холмс?! – с негодованием спросил я. – Неужели вы полагаете соответствующим нормам приличия – заставлять юную даму смотреть на это, пусть даже и по долгу службы?
– Не думаю, что дама против, доктор, – заметил мой друг, погружаясь в лихорадочное перелистывание дешёвой желтоватой бумаги газетных страниц.
– Вы совершенно правы, мистер Холмс, – последовал ответ, интонацию которого можно было бы счесть презрительной или даже высокомерной, не будь он произнесён столь чарующим голосом.
Развернувшись наконец в своём кресле, я встретил полный негодования взгляд пары самых зелёных глаз, какие мне только приходилось видеть за мою долгую жизнь. Глаза смотрели на меня с миловидного остроносого личика, белую кожу которого усеивала россыпь очаровательных веснушек. Зелёный тренчкот плотно облегал стройную фигурку, изрядно натягиваясь на пышной груди, обшлага его рукавов и ворот украшали петли, отороченные красным шнурком, огненно-рыжие локоны ниспадали на плечи из-под озорной охотничьей шляпки с пером, и – о боже, да! – она носила брюки, заправленные в голенища высоких сапог, которые в прошлом, когда лошади ещё не вымерли от Коричневой Чумы, назывались сапогами для верховой езды.
– Доброе утро, мисс Хадсон, – выдавил я, как всегда досадуя на неизменно подводивший меня в такие моменты голос. Я знал, что она находит это милым. Вот и сейчас она улыбнулась мне, и я поспешил сказать: – Вы совершенно потрясающе выглядите сегодня, сударыня. Впрочем, как и всегда.
– Вздор! – остренький носик сморщился в очаровательной гримаске неудовольствия. – Внешнее всё – абсолютный вздор! И зовите меня сегодня… хм… пожалуй, Анже́ликой. Да! Сегодня – Анже́лика. Но не старайтесь запомнить этого имени, доктор. Как и все имена, оно мимолётно и не имеет ничего общего с сутью той свободной личности, каковой я являюсь. А всё это навешивание ярлыков придумано мужчинами, сторонниками оголтелого домостроя и стремящимися поименовать и всё сущее в мире! Ха! Это всё не более чем попытка метить территорию, против которой должна уметь выступить каждая прогрессивная женщина!