Энн Виккерс - Страница 8

Теперь Энн была учительницей среднего класса для девочек в Первой пресвитерианской церкви — того самого класса, которым некогда руководила миссис Фред Грейвс, ныне покоящаяся на Гринвудском кладбище, того самого класса, из которого девочка по имени Энн Виккерс была изгнана за крамольные мысли по поводу нравственного воспитания женщин. Сегодня средний класс для девочек должен был исполнить кантату «Внемлите, ангелы-вестиики поют», и Энн торопилась, ужасно торопилась. Ведь ей совершенно необходимо быть там и взять дело в свои руки, чтобы ее класс произвел должное впечатление на слушателей.

Подойдя к церкви, Энн сразу погрузилась в праздничную атмосферу. Окна горели золотом, над дверью красовалась готическая деревянная арка. На паперти собрались все мальчики, которые хотя и пренебрегали своими благочестивыми обязанностями пятьдесят недель в году, в течение последних двух начали проявлять весьма похвальное рвение.

Внутри церковь напоминала украшенную зеленью хрустальную пещеру. Даже написанные на боковых стенах назидательные изречения вроде «Да будет благословенно имя божие» или «Спасен ли ты?» наполовину скрылись под венками из остролистника. Но все затмевала своим великолепием установленная на возвышении рождественская елка, не менее десяти футов высотой, вся увешанная свечками и ангелами из папье-маше. (В сочельник пресвитерианская церковь позволяла себе приблизиться к католической настолько, что допускала ангелов вместе с младенцем Христом.) Свечки на темно-зеленом фоне, свечки, белые ангелы, серебряные шары и снежные хлопья, изготовленные из ваты. А под елкой лежали чулки — по одному для каждого юного пресвитерианина, даже для тех, кто был убежденным кальвинистом всего только последних две недели; накрахмаленные нитяные чулки, и в каждом апельсин, кулек с леденцами — в том числе и с красными мятными, на которых был напечатан весьма подходящий к случаю призыв: «Ко мне, крошка!»-три бразильских ореха (известных в Уобенеки под названием «негритянские пальчики»), дешевое издание Евангелия от Иоанна и наконец подарок — жестяная дудочка, свисток или тряпичная обезьянка.

Все это приобрел на свое жалованье (тысячу восемьсот долларов в год) — когда он его получил — новый пастор, преподобный Доннелли. Этот молодой человек не отличался особой мудростью. Юношей и девушек, в том числе и Энн Виккерс, он запугивал образом свирепого старого бога, который неусыпно следит за ними, стараясь изловить их на каком-нибудь мелком грешке. А проповеди его были скучны, скучны до сонной одури. Но он был преисполнен такой доброты, такого рвения! И не кто иной, как его преподобие (а отнюдь не преподобный мистер, как его называли в просторечии), ринулся по проходу между скамьями навстречу Энн.

— Мисс Виккерс! Как я рад, что вы пришли пораньше! Это будет чудесный сочельник!

— Да, да, конечно. Ачтомойклассготов? — энергичной скороговоркой выпалила Энн.

Церемония проходила великолепно. Молитва; псалом «Приидите, верующие» в исполнении церковного хора и всех прихожан; комическая песенка зубного врача Бриверса; кантата под управлением Энн Виккерс, лихо размахивавшей дирижерской палочкой, и в заключение истинный гвоздь программы — раздача рождественских чулков очень красивым, преисполненным благолепия, наряженным в красную шубу седобородым Санта Клаусом (в частной жизни мистер Бимби, кларнетист и приказчик галантерейного магазина «Эврика»).

Речь мистера Бимби:

— Итак, девочки и мальчики, я долго пробивался сквозь снега и льды и… гм-гм… сквозь ледники Северного полюса, ибо мне сказали, что девочки и мальчики пресвитерианской церкви города Уобенеки — очень хорошие дети, которые слушаются своих родителей и учителей, и вот я отказался от свидания с папой римским, и с королем Англии, и со всей прочей публикой и явился к вам сюда самолично, собственной персоной.

Энн Виккерс, как участница церемонии, сидела в одном из первых рядов и с тревогой смотрела на свечку, которая все ниже клонилась к ветке рождественской елки. Она ругала себя за этот глупый страх, но все же никак не могла уследить за остроумными шуточками мистера Бимби, который между тем продолжал:

— Однако сдается мне, что кто-то из вас в нынешнем году вел себя не совсем как следует. А кое-кто иной раз даже пропускал занятия в воскресной школе. Мне известно, что в моем классе… то есть, я хотел сказать, мой друг Тед Бимби позвонил мне по телефону и сообщил, что иногда, в погожие летние деньки…

Свечка повисла, словно усталая рука. Энн крепко сжала пальцы.

— …некоторые мальчики предпочитают удить рыбу вместо того, чтобы слушать слово божие и изучать деяния Иакова, Авраама и всех прочих мудрых старцев и следовать их примеру…

Свечка коснулась ваты. Елка мгновенно вспыхнула ярким горячим пламенем. Преподобный Доннелли и Санта Клаус, окаменев от ужаса, уставились на нее. Энн Виккерс, оттолкнув мистера Бимби, вскочила на возвышение.

Дети, охваченные безотчетным детским страхом, с воплями ринулись к выходу.

Энн схватила плетеный коврик, которым была украшена кафедра, бросила его на пылающую елку и, не обращая внимания на ожоги и невыносимую боль, принялась голыми руками сбивать вырывавшиеся из-под коврика языки пламени. Она была в такой ярости, что слетевшее с ее уст восклицание «Ах ты, господи!» гораздо больше напоминало «Ах ты, черт побери!».

Теряя сознание, она все же успела заметить, что огонь почти погас и что доктор Макгонегал бросает на елку свою енотовую шубу. «Хоть бы она не сгорела!» — было последней мыслью, которая мелькнула у нее в голове.

Недели две Энн пролежала в постели. Доктор Макгонегал сказал, что у нее не останется никаких шрамов, разве только два-три небольших пятнышка на запястье. И все эти две недели Энн была героиней.

Каждый день ее навещал преподобный Доннелли. Мистер Бимби подарил ей дорогое бисерное ожерелье. Отец читал ей вслух «Дэвида Харума»;[18] уобенекская газета «Интеллидженсер» сравнивала ее с Сюзен Б. Энтони,[19] с королевой Елизаветой и с Жанной д'Арк.

Но больше всего взволновал Энн визит Оскара Клебса — его гомеровское чело, его белоснежная борода, его исполненное отчаяния спокойствие.

Несколько смущенный и недоумевающий, профессор Виккерс ввел в комнату прибывшего с визитом пролетария и с наигранной веселостью провозгласил:

— К тебе еще один гость, детка.

Статус героини придал Энн небывалую дотоле смелость. Небрежным кивком, позволительным разве жене, но уж никак не дочери, она указала своему добродушному, но все еще сохранившему родительский авторитет отцу на дверь и осталась наедине с Оскаром.

Старик сел возле ее постели и погладил ее по руке.

— Вы замечательно вели себя, барышня. И я вовсе не такой уж фанатик, я не думаю, будто все это случилось только потому, что дело было в церкви. А может быть, и нет! Но я пришел сказать вам: моя маленькая Энни, вы только не думайте, что вы героиня! Жизнь — это вовсе не геройство. Жизнь — это мысль. Да благословит вас бог, барышня! А теперь я пошел!

Это был самый короткий из всех визитов. На целую неделю избавленная от необходимости энергично, с сознанием необыкновенной важности заниматься совершенно неважными делами, Энн лежала в постели и думала. Это была первая неделя в ее жизни, когда у нее нашлось время подумать.

Казалось, Оскар Клебс все время сидит возле нее и требует, чтобы она думала.

«Угу. Мне это слишком понравилось, — размышляла Энн. — Слишком понравилось быть героиней! Но ведь я потушила пожар до того, как успела об этом подумать. Ты молодец, что потушила этот пожар, Энни. Да, детка. Мистер Бимби струсил, и его преподобие Доннелли тоже струсил. А ты не струсила! Ну и что тут такого? Просто ты ловчее других. И все-таки ты не смогла заставить Адольфа полюбить тебя!

О господи, пошли мне твердости. Не допускай, чтобы я слишком радовалась похвалам!

«Кто взойдет на гору господню? И кто станет на святом месте его? Тот, у которого руки неповинны и сердце чисто».