Энн Виккерс - Страница 4

Когда Энн говорила серьезно, Адольф всегда улыбался. Когда говорил его отец, он тоже улыбался. Всю жизнь ему суждено было улыбаться, когда другие говорили. Но это обижало Энн, и она немножко робела. Она твердо верила в «идеи», которые торопливо перечисляла, сидя на барже с песком у берега тихой речки в тени склонявшихся под прохладным августовским ветерком плакучих ив.

Свидетельствовала ли его презрительная улыбка о высшей мудрости, достойной века машин и стали, или всего лишь о полнейшем отсутствии интеллекта — ни Энн, никто другой так никогда и не узнали. Ему было суждено стать управляющим довольно большого гаража в Лос-Анжелосе, а Оскару — сердито упокоиться на католическом кладбище города Уобенеки, штат Иллинойс.

Даже если б не было старика Оскара, Энн все равно никогда не стала бы покорно соглашаться с общепринятыми взглядами. В воскресной школе, в среднем классе для девочек (учительница — миссис Фред Грейвс, жена владельца лесопильни), она впервые разразилась феминистской филиппикой.

Урок был посвящен гибели Содома (разумеется, без пикантных подробностей). Миссис Грейвс жужжала, как сонный шмель: «Но жена Лота оглянулась на страшный город, вместо того чтобы презирать его, и превратилась в соляной столп, и это очень важный урок для всех нас: он показывает, какая страшная кара ждет ослушников, а также, что нам не следует не только стремиться к дурным вещам и людям, но даже на них смотреть. Это так же плохо, как иметь с ними дело или потворствовать…»

— Можно спросить, миссис Грейвс? — взволнованно перебила ее Энн. — Почему миссис Лот нельзя было оглянуться на свой родной город? Ведь там остались все ее соседи, а она, наверное, с ними дружила. Она просто хотела проститься с Содомом!

— Ну, Энни, уж если ты стала мудрее Библии! Жена Лота была непокорной, она хотела задавать вопросы и спорить, как кое-кто из моих знакомых девочек! Смотри, что говорится в стихе семнадцатом: «Не оглядывайся назад». Это было божественное повеление.

— Но разве господь не мог потом снова превратить ее в человека, после того как он так подло с нею обошелся?

Миссис Грейвс преисполнилась священного негодования. Глаза ее засверкали, пенсне, прикрепленное крючком к ее праведной, обтянутой коричневым шелком груди, задрожало. Остальные девочки съежились от испуга и нервно захихикали. Энн понимала, что ей грозит, но ей просто необходимо было разобраться в вопросах, которые так мучили ее, когда она готовила урок для воскресной школы.

— Разве господь не мог дать ей возможность исправиться, миссис Грейвс? Будь я на его месте, я бы дала ей такую возможность!

— Я еще в жизни не слыхивала более кощунственных…

— Нет, но согласитесь, что Лот был ужасно подлый! Он ни капельки не горевал из-за миссис Лот! Он просто взял и ушел и оставил ее там одну в виде соляного столпа. Почему он не заступился за нее перед господом? В те времена люди постоянно говорили с господом, в Библии так прямо и сказано. Почему он не посоветовал господу не быть таким нехорошим и не срывать на миссис Лот свою злость?

— Энн Эмили Виккерс, я расскажу об этом твоему отцу! Я никогда не слышала подобных дерзостей! Сию минуту марш отсюда! Тебе не место в воскресной школе! Я сегодня же буду говорить с твоим отцом!

Совершенно сбитая с толку и потрясенная этим первым столкновением с несправедливостью, Энн была, однако, слишком ошеломлена, чтобы взбунтоваться. Медленно пройдя по проходу мимо бесчисленных рядов церковных скамей, на которых, показывая пальцами, злорадно хихикали над ее позором дети, Энн вышла в воскресный мир, где не слышно было пения птиц, в исполненный грозного благочестия воскресный мир. Дома она встретила отца. Умытый, в начищенных башмаках и длиннополом сюртуке, он собирался в церковь. Энн разразилась возмущенным рассказом о своем мученичестве. —.

— Пустяки, Энни, — засмеялся он. — Не беспокойся: сестрица Грейвс ничего ужасного мне не скажет.

— Но ведь это же очень важно — то, как поступил этот мерзкий Лот! Я обязательно должна что-то сделать!

Продолжая смеяться, отец открыл парадную дверь.

Энн пронеслась через кухню мимо кухарки, которая изумленно оторвалась от приготовления неизбежного куриного фрикасе, и через задний двор выбежала на дорожку, ведущую к холму Сикамор, сердито ворча про себя: «Это мужчины, вроде Лота, господа и папы, которые смеются, — это они доставляют столько горя нам, женщинам!» Девочка не смотрела по сторонам. Повернувшись спиной к городку, она рысью взбиралась по склону. На полдороге к вершине холма Энн резко повернулась, простерла руки к крышам Уобенеки, воскликнула: «Прощай! Прощай, Содом! Я тебя обожаю! Вот тебе, господи!»-и выжидательно подняла глаза к небу.

В возрасте от одиннадцати до пятнадцати лет Энн была романтически влюблена в Адольфа Клебса. Она, конечно, выглядела при этом смешной, но в меру, да и вообще тратила на него не так уж много времени, ибо была страшно занята. Каждый день ее ждали новые приключения: Энн каталась на коньках, на санках, удила рыбу, плавала, ставила капканы на кроликов — правда, всего один раз, и пойманный кролик был тут же с воплями сочувствия выпущен на свободу; возилась с кошками, собаками и утятами — большей частью к их Беликому неудовольствию и неудобству; открывала для себя Вергилия, лорда Маколея[7] и Гамлета, автомобили и необозримое новое искусство кинематографа. На вечере Ордена Восточной Звезды слушала, как очаровательный чтец-декламатор с волнистой черной шевелюрой читает стихи Киплинга. Пекла пироги, убирала и гладила — она очень любила гладить: от утюга вещи становились такими гладкими и свежими. Вела все хозяйство, когда в доме не было прислуги, что случалось довольно часто. Постоянно заботилась об отце: человек не от мира сего, он в гораздо большей степени, чем она сама, казался сиротой, ни к чему не приспособленным и растерянным. Энн снабжала его чистыми носовыми платками, повязывала на шею шарф, воскресными вечерами отправляла на прогулку. Она настолько привыкла покровительствовать мужскому полу, что казалось весьма сомнительным, сможет ли она когда-нибудь полюбить человека, которого нельзя будет и держать под башмаком и пестовать.

Но каждый день она находила время полюбоваться Адольфом и его великолепием.

Они учились в одном классе, и хотя вся его ученость исчерпывалась снисходительной улыбкой, когда он не мог ответить на вопрос учителя, превосходство его казалось несомненным. Адольф плавал, боролся, катался на коньках и играл в бейсбол лучше всех в классе. Он не боялся городского полицейского, — даже в канун дня всех святых, когда их компания, презрев опасность, похитила несколько деревянных будочек определенного назначения, расставила их на школьном дворе и прикрепила к ним вывески с городских лавок, изобразив нечто вроде миниатюрной Главной улицы к великой радости явившихся наутро в школу сквернословов. Танцевал он тоже лучше всех, но в этом, кроме Энн, убедились и другие девочки, и порою на вечеринке она несколько томительных часов мечтала услышать от него: «Имею честь пригласить вас на танец».

Пожалуй, самый грандиозный бал, на каком довелось побывать в те годы Энн, состоялся в доме Марстона Т. Эванса, президента Объединенной компании по производству плугов и фургонов — уобенекского Лоренцо Медичи,[8] Дж. П. Моргана и барона Ротшильда — по случаю пятнадцатилетия его дочери Милдред, ровно через два месяца после пятнадцатилетня Энн Виккерс.

Энн всегда не без некоторой зависти восхищалась высоким белым особняком Эвансов с зеленой башенкой, гостиной и библиотекой.

В гостиной был темный, тщательно натертый паркетный пол, покрытый настоящей тигровой шкурой, а на стене висели две настоящие, написанные маслом картины — очень старинные, насчитывавшие чуть ли не три четверти века и, по слухам, стоившие несколько сот молларов каждая. В библиотеке за запертыми стеклянными дверцами стояли ряды книг в кожаных переплетах с золотым тиснением.