Энн Виккерс - Страница 32

И все же прошло целых четыре месяца, прежде чем, после долгих совещаний шепотом с Пэт и Элеонорой, сна преодолела свой страх и сбежала из Клейтберна.

Возможно, что из вполне естественной трусости она бы так и не решилась удрать из Фэннинга до принятия поправки к конституции о предоставлении избирательного права женщинам, если бы Пэт и Элеонора не признались, что они тоже собираются вторгнуться в Нью-Йорк, стать нормальными грешными людьми и навсегда освободиться от конвертов. Так пусть Энн первая проложит им дорогу. Они попробуют выгородить ее, когда мисс Богардес захочет предать ее анафеме за измену.

В 1916 году Энн нашла работу в нью-йоркском комитете по «обследованию условий» в текстильной и швейной промышленности. Жалованье она, правда, пол) — чала смехотворное, но ей была обеспечена комната и стол в народном доме Корлиз-Хук за уроки иностранцам.

Несколько ошеломленная, свободная, не очень твердо зная, что делать со своей свободой, терзаясь угрызениями совести — добропорядочной наивной среднезападной плюс коннектикутской совести, — еще не оправившись от сухого тона Секиры («Если тебе здесь плохо, мы не будем тебя удерживать»), Энн уныло подъезжала к небоскребам Нью-Йорка в ласкающий апрельский день.

Но когда с высокого перрона она увидела шпиль Вулворта,[76] а затем взглянула вниз на пеструю толпу — китайцев, итальянцев, венгров, янки, банкиров-миллионеров, матросов прямо с Явы, интеллигентных евреев-адвокатов, рабочих-монтажников, посвистывающих на стальных фермах, — сердце ее устремилось ввысь, к вершинам небоскребов, и кровь заструилась быстрее вместе с людским потоком большого порта, и она воскликнула:

— Вот где я найду настоящее дело!.. Только вот какое? I

Когда в 1917 году Америка вступила в войну, Энн Виккерс уже успела из рядового работника народного дома Корлиз-Хук в нижней части Нью-Йорка превратиться в заместительницу заведующей. В ее непосредственном ведении были курсы английского языка, литературы, современной драмы, экономики, физиологии и поварского искусства для бедняков района; клубы для матерей, для девушек и для мальчиков с воинственными наклонностями; театральный кружок, а также лекции, которые бесплатно читались энтузиастами, проповедовавшими единый налог, ловлю форели, исследование Тибета, пацифизм, коллекционирование морских раковин, пишу из отрубей или изучение географии империи Карла Великого.

После уединения Фэннинга Энн окунулась в неизбежный, неотъемлемый от Нью-Йорка водоворот знакомств и непрестанных телефонных звонков. Пэт Брэмбл полгода работала учительницей в Денвере (ее, по-видимому, уволили за непригодность), затем перебралась в Нью-Йорк и была ныне чем-то вроде секретаря-стенографистки в каком-то рекламном бюро. Элеонора Кревкёр сделалась помощником редактора торговой газеты, посвятившей свои страницы меблировке квартир, и писала дифирамбы уборным, панегирики сухой штукатурке и бравурные марши на тему складных подставок для багажа в комнатах для гостей.

В Нью-Йорке, среди разбитных агентов рекламных бюро и коммивояжеров, у которых носки, галстуки и платки были подобраны в тон, Пэт Брэмбл оставалась той же невозмутимой, изящной ледяной девой, какой была в Фэннинге среди старых дев мужского пола. Но Элеонора заявила:

— Девушки, как и вы, я внушаю себе, что приехала сюда делать карьеру: на самом деле я приехала, чтобы подцепить здорового, рослого самца.

И, не заботясь о брачном свидетельстве, она стала жить с широкоплечим молодым атлетом, выпускником Оклахомского университета, неким мистером Юбенком, секретарем таксомоторной компании. Из светских талантов он был одарен лишь умением изображать китайца из прачечной, играть в бридж и хранить почтительное молчание, когда те, кто поумнее его — женщины, — обсуждали систему налогов и проблему бессмертия.

Приехав в Нью-Йорк, Энн сразу же, робея, навестила доктора Мальвину Уормсер — закаленного в боях суфражистского оратора, которого ей довелось охранять в Симфоническом зале Клейтберна. Эта веселая толстенькая женщина заключила Энн в объятия, прописала ей лекарство от насморка и немедленно присоединила к человеческому зверинцу, который завела у себя, как все женщины-врачи. Квартира доктора Уормсер в верхнем этаже старинного особняка на Пятой авеню (в районе Тридцатых улиц) была забита немецкими медицинскими книгами, китайским фарфором, пылью, скрипками, которые доктор Уормсер считала «страдивариусами», дубовыми буфетами из Сассекса, кипами неразрезанных журналов со статьями о вегетарианстве, Македонии, очищении кишечника, китайских сиротах, а также окурками, томиками исступленной поэзии с авторскими надписями, гинекологической клиентурой, письмами, содержавшими просьбы о помощи, и гостями. Здесь Энн знакомилась с архитекторами, ранеными французскими офицерами, ранеными немецкими шпионами, которые неизменно выдавали себя за швейцарских банкиров, бактериологами — мужчинами и женщинами, епископальными священниками, которых лишили духовного сана за ортодоксальность, то есть за то, что они принимали Библию всерьез, с секретаршами издательств и женщинами-химиками; из них половина была в очках и сурова, а другая половина отличалась золотыми волосами, легкомыслием и охотно целовалась с партнерами за японскими ширмами на импровизированных вечеринках доктора Уормсер.

— Вам понравится моя коллекция, — сказала доктор Уормсер Энн, — знакомство с ними подготовит вас к тому дню, когда вы станете первой американской женщиной — послом. Вы увидите, что все бывающие здесь серьезные ученые считают меня легкомысленной и поверхностной, а все прожигатели жизни — невыносимо серьезной. Поэтому и те и другие не желают быть моими пациентами, и мне приходится зарабатывать в бесплатных клиниках и на бесплатных советах богатым женщинам, которых следовало бы высечь. У меня есть недурной бенедиктин. Приходите завтра вечером. У меня будет не то авиатор, не то конхиолог, не помню который из них.

Но больше всего Энн, естественно, приходилось общаться со своими соседями по Корлиз-Хук, а из двадцати жильцов семеро были мужчины: аспиранты Колумбийского университета, молодой адвокат-либерал, презиравший юриспруденцию и обожавший Кларенса Дэрроу, пожилой библиотекарь, неизбежный либеральный священник, который очень остроумно спорил, и богач, который горел желанием сделать для угнетенных все, но не собирался продавать и раздавать нищим того, что имел. Жил он среди бедняков, но сохранял свою комнату и вечерние костюмы в доме отца, владельца жилых домов.

Энн завтракала и обедала с ними за длинным столом в зале, где царила типичная атмосфера пансиона в каком-нибудь университетском городке, — этому впечатлению немало способствовало и меню. Мужчины жили в комнатах, расположенных по коридору третьего этажа, близко от нее, и заходили к ней в халатах и пижамах поболтать. Ей нравилась их мужская солидность, их мужской запах. Ходить в театр с ними было куда интереснее, чем с Элеонорой. Но, размышляла она со вздохом, все семеро были уж слишком… либеральны! Все они умны, занимательные собеседники, но ни в одном из них нет ни духа огня, ни плотской грубости земли.

Корлиз-Хук вступил в войну вместе с президентом Вильсоном. Подобно — крупному мыслителю-социалисту мистеру Эптону Синклеру,[77] все работники народного дома, кроме Энн, заявили, что они, конечно, пацифисты и противники всяких других войн, но эта кампания призвана уничтожить прусскую военщину, после чего настанет всеобщий вечный мир. Энн, вспоминая старого Оскара Клебса из Уобенеки и своего профессора немецкого языка в Пойнт-Ройяле, никак не могла поверить в природную воинственность немцев, но друзья ее подняли такой крик, что она умолкла. (Дело прошлое, теперь все про это забыли, и в особенности те, кто это тогда придумал, а теперь выступают в пацифистских обществах по три раза на неделе и ездят в Берлин и объясняют своим немецким друзьям, что лично они всегда были против войны.)