Энн Виккерс - Страница 28

— Ваш простой, здоровый Средний Запад так освежает после Нью-Йорка, Лондона и Парижа, — изливалась она мисс Богардес, которая родилась в штате Мэн.

Мисс Богардес не возражала бы, если бы мисс Окет выжала слезу из слушателей, когда будет выступать на митинге в зале Стрелкового общества в Северном районе и перед Литературным Женским Обществом «Старый Вяз». Но мисс Окет была слишком утонченна, чтобы заниматься выжиманием слез, и недостаточно утонченна, чтобы заниматься чем-либо другим. Она произнесла несколько сухих фраз об ущемлении прав женщин. Однако новых ущемлений она не выдумала, а весь Клейтберн, включая даже мисс Богардес, уже несколько объелся официальными ущемлениями. Зато она с упоением, показывая все зубы, распространялась о своих знакомствах с великими мира сего: о том, как она пересекла океан с генералом Вудом[67] и как остроумно пошутила, когда они входили в порт, и о том, какие соображения по вопросу о благородстве материнства высказал ей конфиденциально Элберт Хаббард.

А вечером, обессиленная собственным словоизвержением, она довольно резко выразила недовольство горячим ужином, состоявшим из какао и подогретого бисквита с медом, которые постоянно голодная Энн оторвала от себя.

— Честное слово, мисс Богардес, не хочу брюзжать, но эта Окет порядочная чума, — жаловалась Энн в тот же вечер, в то время как мисс Богардес пыталась закончить к сроку статью для «Суфражистского знамени Огайо», которую должна была отослать еще три дня назад.

— Знаю, цыпленочек. Раньше я думала, что всякая женщина, которая верит в суфражистское движение, уже святая, но боюсь, что мы становимся отступницами так же легко, как мужчины. Что же нам с ней делать?

— Вы ведь знаете, что мы вчетвером должны поехать в Тэффорд и агитировать там, а это самый крепкий орешек в штате. Что, если вы пошлете эту Окет с нами?

— Так я и сделаю. А теперь беги спать, детка, и постарайся… Или нет. Сейчас еще нет двенадцати, Энн. Я знаю, что ты устала, но эта дрянь Бэндолф сегодня нас подвела и не кончила свою стопку конвертов. Уж эти мне добровольные работнички! Может быть, ты их закончишь, дорогая? А мисс Окет… я ей скажу, что ей очень понравится в Тэффорде.

Тэффорд был небольшой индустриальный городок с давними традициями. На его фабриках изготовлялись часы, ружья и пишущие машинки, и там требовались хорошо оплачиваемые осмотрительные квалифицированные рабочие, а не новоприбывшие пролетарии — поляки, венгры, итальянцы. Поэтому в отличие от большинства промышленных городов в нем социализмом и не пахло. Подобно Хартфорду[68] (штат Коннектикут) или любому американскому городу, носящему название Спрингфилд, он был консервативен до такой степени, что напоминал английский кафедральный город, только без кафедрального собора. В Тэффорде презирали суфражистское движение, в особенности мэр, мистер Сноуфилд, чья жена, дама с орлиным носом, расшитая черным стеклярусом с ног до головы, была вице-президентом антисуфражистской ассоциации Огайо. Но был в Тэффорде один стойкий воин, некая вдова миссис Мэндерс, духовная сестра Секиры, неустанно боровшаяся за избирательное право, неустанно требовавшая ораторов у Клейтбернского штаба, и заткнуть ей рот было нельзя, потому что ее отец был методистским епископом Огайо и руководителем участка «Подземной железной дороги» перед войной за освобождение негров.

Вот в такой-то Тэффорд, на съедение почтенному мистеру Сноуфилду и миссис Мэндерс, Секира и послала Эмили Аллен Окет, из сострадания приставив к ней в качестве охраны Энн, Пэт, Элеонору и Мэгги О Мара. Миссис Мэндерс сняла здание Большой Оперы и обклеила I эффорд объявлениями, гласившими, что в лице мисс Эмили Аллен Окет граждане услышат «одну из величайших мыслительниц и писательниц мира». Миссис Мэндерс встретила их на вокзале в 5.18 и зорко оглядела всех пятерых, пытаясь угадать, кто же из них величайшая мыслительница и писательница. Она недовольно фыркнула, когда на платформу выпорхнула Эмили с руками и зубами наготове и заворковала:

— Я — мисс Окет, а это мои адъютанты, такие ми-' лые девушки, такое наслаждение попасть в ваш кипучий городок Среднего Запада, такой здоровый и простой после Парижа, и Лондона, и Нью-Йорка.

— Уж не знаю, велико ли наслаждение, — перебила миссис Мэндерс. — Я пробовала телеграфировать вам в поезд. Владелец Большой Оперы взял назад свое согласие. Наверно, наши противники до него добрались. Запугали его. Пробовала снять другой зал. Не вышло. Они нас зажали со всех сторон.

— А нельзя ли устроить уличный митинг где-нибудь на пустыре, миссис Мэндерс? (Я — Энн Виккерс из штаба). Мы к этому привыкли, и мисс Окет, я уверена, не будет возражать.

— Нет, признаться, я буду возражать! — жалобно протянула мисс Окет с поубавившейся, но все еще невыносимой слащавостью. — Мне кажется, что на уличном митинге в свои слова нельзя вложить всю свою убежденность. И потом выступать перед какими-то случайными, незначительными людьми!

Миссис Мэндерс (а у нее был материнский, голубино-кроткий и благочестивый вид, как у всякой вдовы священника) проскрипела:

— Вот сегодня-то вас и услышат только незначительные люди! Я знаю славный пустырь, — правда, там грязновато, но зато нет кирпичей, детям будет нечем кидаться. Конечно, мы рискуем попасть в каталажку, но просить у мэра разрешение на уличный митинг сейчас уже слишком поздно. Юридически-то его нам не требуется: пустырь — частное владение. Но здешнюю полицию это не остановит. …

Энн, Элеонора и Пэт сохраняли полную невозмутимость, словно наемные солдаты; Мэгги хихикнула. Мисс Окет словно подавилась. Затем мисс Окет улыбнулась. Но улыбка ее утратила блеск и доброжелательность, а голос ее звучал так, будто она наелась песку.

— Конечно, я сделаю все, что в моих силах. Как всегда. Но боюсь, что рукоприкладство достанется на долю этих девиц. Впрочем, для них это привычная форма выступлений!

Миссис Мэндерс всегда действовала чрезвычайно энергично. Она немедленно добилась того, что в магазине, напротив входа в Большую Оперу, повесили написанный от руки плакат:

Нам не позволяют выступать сегодня, как было объявлено, в Большой Опере. Приходите на митинг под открытым небом на угол ул. Блэр и Стэффорд в 8 часов вечера. Услышите ошеломляющую правду!

На углу пустыря она поставила мальчишку с барабаном и хромого ветерана испанской войны с горном. Оба гордились своим искусством и любили щегольнуть им.

Когда без пяти восемь воительницы подъехали в астматическом автомобиле миссис Мэндерс марки «Поуп — Хартфорд» к пустырю, там уже собралась огромная толпа. Она была настроена более благожелательно по сравнению с респектабельной публикой в клейтбернском Симфоническом зале; в большинстве это были неимущие, безработные, кочегары, сторожа, чернорабочие, поденщицы, которых восхищала смелость этих пираток. Они весело приветствовали миссис Мэндерс и девушек, когда те с трудом въехали в гущу толпы, распаковали пачки с листовками и зажгли бензиновый факел. Но в этом мрачном неверном свете толпа сразу приобрела дикий вид: небритые лица, жилистые шеи, торчащие из рубашек без воротничков, шляпы, выпачканные угольной пылью или известью, дерзкие глаза судомоек.

Мисс Эмили Аллен Окет шепнула Элеоноре, единственной из этой сомнительной компании, у кого, по мнению мисс Окет, были различимы кое-какие следы аристократизма:

— О, какая ужасная толпа! Пожалуйста, убедите миссис Мэндерс, что они опасны. Нам нужно выбираться отсюда!

— О-го-го! Валяйте, девушки! Задайте им жару! Даешь избирательное право! — заревела толпа, когда миссис Мэндерс взобралась на заднее сиденье и протянула вперед обе руки.

— Они нас растерзают! — всхлипнула мисс Окет.

Миссис Мэндерс поговорила с собравшимися, как с добрыми соседями. Затем Энн начала свое привычное — слишком привычное — выступление о том, что женщины добиваются не привилегии, а возможности работать, но вдруг с пронзительным воем властно подкатил полицейский автомобиль. Десяток полицейских, размахивая дубинками, стали проталкиваться сквозь толпу вслед за своим лейтенантом.