Энциклопедия юности - Страница 22

Пил:

8/X-66. Cabernet (болг.) – так себе; красное, сухое.

Шампанское румынское полусладкое – неплохо.

Портвейн белый таврический – дерьмо, мягкий, крепленый.

9/10. Каберне молдавское – хорошее вино.

10/10. Гамза (болгарское) – сухое, но довольно сильное, красное.

13/10. Коктейль (и неплохой, но 1 р. 19 коп) на втором этаже с К.

На Ленгорах мной правили Liebe und Hunger, Любовь и Голод – не «веселие Руси». Бутылка была редкостью. Американская сигарета тоже. Вот это был неподдельный кайф. Скажем, «Пелл-Мелл» без фильтра.

Аурора могла курить и «Шипку», но с ее появлением пришел кофе, тогда как алкоголь отошел куда-то на задний план. В ее парижской коммунистической семье исповедовали ленинское: «Трезвость, трезвость и еще раз трезвость». Речение советских 70-х: «Без кайфа лайфа нет». Но лайф оказался возможным и без кайфа в алкогольном смысле. Кофе и сигареты (как назвал Джармуш свой фильм, посвященный нашей генерации). Этого было нам достаточно. В состоянии, которое завещал Ильич, мы на пару и склонялись к «примарному» (то есть «примитивному» по-французски, а именно на этом языке нас за это упрекали) антикоммунизму.

Время я переживал очень напряженно, чувствовал каждой клеткой, как оно уходит, и пытался его задержать – остановить мгновение. Не потому что оно прекрасно, а потому, что оно пусто – и мне хотелось вложить в него как можно больше труда и смысла. Мне был близок горестный вздох Юлия Цезаря: «Двадцать два года, и еще ничего не сделано для бессмертия!» Я укорачивал эту максиму до дней и часов: «Уже целый час прошел – а еще ничего не сделано для бессмертия».

Вместе с тем на меня порой находили приступы оцепения.

21.4.71.

«Слабеет напор жизни… Все бы сидел, как каменный божок, и созерцал, и ощущал течение времени сквозь себя. Время завораживает своей мирностью, ибо мгновения невольно и без борьбы уступают друг другу. Нет ничего невозмутимее и чище времени. Пусть его, пусть… Радуюсь эпическому полноводью и глади снов».

Следуя графике таких зигзагов, подъемы в моей жизни плавно чередовались со спадами. За шесть лет: с 17 до 23 – я пережил три больших подъема:

1-й курс (1967–1968);

конец 3-го (у В. Турбина) – начало 4-го курса («Мертвая Наташа», 1969–1970);

и «6-й курс», уже после окончания МГУ, когда работал в ИМЛИ (1972–1974).

Периодичность была такая: год подъема – полтора года упадка.

После окончания университета моя погоня за временем перешла в новое исчисление – «единицы работы». Каждая единица равнялась примерно часу продуктивного труда, итогом которого должна была стать напечатанная на машинке страница или 40 прочитанных страниц. Длилось это года три, а потом я женился и стал давать себе поблажку. Чувство времени изменилось: его полнота определялась уже не производительностью, а внутренней насыщенностью, состоянием души.

См. ПРАВИЛА ЖИЗНИ, РАБОТА

1.4.1973.

«У меня нет ни дара слова, ни дара фантазии, ни дара общительности, ни дара обаяния, ни дара аналитика, ни дара умельца… Но если бы существовал отдел гипотез, я бы в нем продвинулся в начальники. Из наличных элементов реальности складывать вероятности для будущего – таков мой особый дар, который мог бы пригодиться мне в обществе, которое гадает о своем будущем на тысячелетия вперед. Сейчас такое общество можно найти только в сумасшедшем доме…

Открываю бюро гипотез. Гипотезы, в отличие от планов и проектов, не несут никаких обязательств перед будущим и сами не накладывают на него никаких обязательств. Позиция гипотезы по отношению к будущему благородна: она не навязывает ему себя, но ищет в настоящем средств, которые могли бы пригодиться будущему. Если проект – это переход возможности в действительность, то гипотеза – это переход действительности в возможность. Проект: одна из тысяч возможностей выбирается для осуществления в действительности. Гипотеза: одна-единственная действительность порождает тысячи возможностей».

Одну из самых прекрасных «а что, если?…» моей погибающей советской юности подарила мне Аурора удушливым летом 1972 года – «когда все горело».

В момент рождения гипотезы мы гуляли в «зоне отдыха» за Киевской железной дорогой, по которой спустя три года я отправлюсь на «поезде дружбы» в свою первую заграницу – Венгрию. Такого поворота события я, подпольщик, представить себе не мог в тот день, когда мы нарушили наше солнцевское «взаперти» и вышли, чтобы, помимо кофе с сигаретами, добавить в режим питания еще и воздух. Жарко было очень. Сосняк полон ржавых консервных банок и бутылочных осколков. Меня охватил стыд за родину, которую без комментариев созерцала иностранка. Озерцо, к которому мы вышли, было набито, как автобус в час пик. Выгоревшая трава вокруг стоящей в воде толпы тоже сплошь покрыта телами отдыхающих. Наше появление многих заставило повернуться на живот и даже принять сидячее положение. Чтобы лучше видеть. Множество глаз уставилось на нас – обычных, казалось бы, студентов МГУ. Острое любопытство. Что мы будем делать дальше? Озерцо было «не резиновое»; но будь оно даже совершенно безлюдное, лезть в это я бы не рискнул из-за колера и консистенции того, что его наполняло. Просто позагорать? Она в парижском купальнике, я в полосатых японских плавках… как бы мы выглядели среди «семейных» трусов до колен, атласно-коробчатых бюстгальтеров, складок жира и подвернутых рейтуз. Обнажаться мы не решились. Но просто так уйти, повернувшись к народу спиной, казалось тоже невозможно. Зачем обижать людей? Мы сели на голую землю, я оперся на локоть. Стоило закурить сигарету (на последние франки Аурора приобрела блок «Pall Mall»'а в отеле «Украина»), как лежбище перед нами стало приходить в движение. Курильщики «Беломора» и «Примы» омрачились, выражая недовольство потусторонним благовонием. Какой-то мордоворот поднялся и стоял на одной ноге, ища, куда поставить занесенную. Глядя при этом в нашу сторону – хорошо, если только с намерением «стрельнуть». Подруга моя пребывала в состоянии блаженной доверчивости к этому миру и удивленно расширила и без того огромные глаза, когда я предложил без промедления валить из этой «зоны».

Тем самым, возможно, вызвал соответствующий «поезд мыслей».

Ждем автобус 552 до «Юго-Западной». Солнцево. 1972

По пути обратно в Солнцево Аурора стала перебирать варианты совместного существования в «биполярном» мире тех времен, когда терциум не был датур. Здесь? Из подполья надо будет выходить. Становиться писателем официальным. Советским? Ну да. Ты же советский гражданин? Членом Союза писателей. Как твой… Он спился. Со мной тебе этого не грозит. Мы посмеялись, я сказал:

– Есть еще вариант Солженицына.

– Бороться с режимом?

– Просто писать свободно.

– В стол? Как сейчас?

– Нет, печататься… Там.

– Это лагерь.

– Я буду писать про любовь. За любовь не посадят?

– Нет. Невозможно.

– Почему?

Я еще не знал, кто у нее отец. Второй случай в жизни, когда в разговоре со мной про отца затемнили. Первый был, когда «шефа жандармов» назвали историком. О своем парижском отце она сказала: пишет для газет. Журналист? Вроде того.

– Не вариант, – закрыла она тему. И другим голосом, будто стараясь прозвучать легко, задала вопрос: –  А если тебе в Париж уехать?

– Да хоть завтра.