Энциклопедия юности - Страница 19

Странность сна объяснима, видимо, тем, что теперь, далеко после юности, книги чаще всего являются мне в виде компьютерного свитка, «ленты»…

Вещи баснословных лет до Америки не дожили, за что справедливо укорил меня приезжавший брат. С другой стороны, он не писал по миру такие вензеля, как я. Что-то пропало в Париже во время квартирной кражи на рю Пуату, а потом было брошено женой, совсем не шозисткой тоже, при переезде в Мюнхен. Золотой бабушкин крестик, прапрадедом сработанный и с выбитой в основании вертикали буквой «Ю», уборщица украла в Праге на Сокольской. Сохранилась только легкая серебряная ложечка, которую изуродовал я в младенчестве, когда прорезались зубы.

Может ли вещь стать вещей?

Помнишь, как на первом курсе Степанов предложил мне написать парадигму существительного по моему выбору?[9] Я выбрал слово «наваха» – только приблизительно представляя, что это такое. Через несколько лет Аурора мне это подарила – из толедской стали и бритвенно-острое. Ничего особенного наваха эта не резала, кроме того, что разом отсекла начальную фазу моей форсированной вестернизации, куда «шозизм» в той или иной мере, но был встроен, – от периода юности, отягощенной разве что чемоданом с книгами и машинкой.

См. ФИЛФАК

В Коммунистической аудитории меня пронзает укол зависти к тебе, сидящему ниже и с непринужденностью девственника, лишенного каких-либо задних мыслей, то есть, конечно же, «передних», и чисто по-дружески, по-товарищески общающемуся перед началом лекции с девочками из нашей группы… С той же Тен, которая меня волнует миндалевидным разрезом глаз и шафранной кожей… Они, девочки, тебе доверяют – тебя трудно заподозрить в коварных умыслах…

А я, наоборот, завидовал твоей искушенности. Если девочка говорила с тобой, для нее это уже что-то значило, плюс или минус, а со мной – ровно ничего. Инна Тен была прелестна, европейская кореянка. Шафранная кожа, идеально причесанная гладкая головка, тактильно соблазнительные, хотя визуально непроницаемые кофточки, – и при этом сама скромность и преданность мужу-физику. Я негодовал, когда она, по-восточному покорная, тащилась с тяжелым портфелем за мужем и его приятелем, которые о чем-то болтали, не обращая на нее внимания.

Этот ранний брак, эта возмутительно-преждевременная вписанность в безысходность советского быта… Очень мне было жалко русскоязычную корейскую девушку с именем французского эстетика. Допускаю, что сострадание было формой ревности к ее супругу.

За опрометчивое слово в Заводском районе можно было поплатиться жизнью. Зная об этом априори, посильно старался не выпускать на волю слов-воробьев.

Однако было еще «зеркало души»…

Я отстоял томительную очередь, но, когда сфокусировал свой взгляд, приемщица отказалась принимать тару. При этом ни слова я не произнес. Ни до, ни в момент, ни после. Припер обратно в раздутой авоське. Молочно-кефирные бутылки были безукоризненны в смысле вымытости и целостности горлышек, так что мама отправилась на дознание. «Говорит, ты не так на нее посмотрел». – «Я никак на нее не смотрел, – что было правдой: смотрел я внутрь себя. – И вообще я думал совершенно о другом». – «Вот она и говорит. Много о себе думает, а мы для него пустое место. Я, говорит, что, не человек?»

Гродно. 1956

Со взрослым миром подобных конфликтов у меня еще не было. Зато с ровесниками…

«А чего он так глядит?» – мотивировали при разборках в кабинете у директора мои одноклассники причины, по которым проливалась на затоптанный пол моя кровь. «Как он глядит?» – «А так!..»

Возложенная мной на себя «омерта» в порядке компенсации придавала, должно быть, особую выразительность глазам. Они меня выдавали, настраивая против. Так или иначе, но тягомотное это «Дело о Взгляде» велось на меня с детства и вплоть до высадки на конечной остановке вагона «Москва – Париж».

По пути, кстати, глаза мои тоже изучались. Профессионально. Пограничники советские; пограничники гэдээровские (польским было наплевать). Старые гэбисты в форме проводников. Попутчиков было раз-два и обчелся, зато «компетентные» тоже.

Взгляд меня не выдал.

К 29 годам мимикрия стала тотальной. Но и юность осталась далеко позади.

Это похоже на Цинцинната Ц. из «Приглашения на казнь». Его единственная вина была в том, что в обществе взаимопрозрачных он один оставался непрозрачным, имел некое отдельное пространство внутри, что и выдавалось взглядом. «Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости…» Это уже не Набоков, это Венедикт Ерофеев.

Влияние – это категория эстетическая: кто на кого повлиял в литературе и искусстве. Но вместе с тем и психологическая, приложимая прежде всего к отрочеству и юности. Это самые влияемые, впечатлительные возрасты. «Дурное влияние». «Вася на Петю хорошо (плохо) влияет». Влияния можно разделить на культурные, заочные – и живые, очные (дружеские, учительные, средовые, поколенческие).

По степени влияемости я, наверно, серединка на половинку, ни мягок, ни тверд. Минералы различаются на шкале твердости: от талька, который можно раздавить пальцем, до алмаза, на котором вообще нельзя оставить царапин. Я был где-то в промежутке, как флюорит или апатит, которые можно царапать стеклом или ножом. В раннем отрочестве, начиная лет с 11, на меня всего сильнее влияли Лермонтов и, пожалуй, Тургенев – в духе романтизма, рефлексии, самокопания. В позднем отрочестве, 15–17 лет, место Лермонтова и Тургенева заняли Фет и Бунин, с их импрессионизмом и эстетическим полночувственным «изнеможением» от жизни. Но главной стала энциклопедия жизни и души под названием «Война и мир».

Из живых влияний отрочества отмечу Агнессу Владиславовну Эгиед (открытость, здравомыслие, гуманизм, либерализм, см. УЧИТЕЛЯ). Чуть-чуть влияли мальчики из летней республики «Юность Замоскворечья»: Миша Фролов (очень мужественный, немногословный), Сережа Меркулов (словесно ловкий и убедительный). В школе особых приятелей и влиятелей не было.

В университетские годы главное очное влияние шло от тебя, полуочное – от Битова. Твое влияние было эстетическим – не только в смысле литературы, но и общей жизненной установки. Это была моя эстетическая стадия, по Кьеркегору. Главное – приобрести как можно больше опыта, прикоснуться ко всему, во все вникнуть и упиться дарами жизни, перебирая их как можно более широко, ни на чем особо не останавливаясь, запасаясь впрок впечатлениями для писательства. Так я это, во всяком случае, воспринимал, по мере своей испорченности: ощущенчество, впечатленчество, наслажденчество.

Уже потом, в 1973–1974 гг., сильным стало влияние Саши Бокучавы, с которым мы общались в основном во время долгих трамвайных поездок на нашу общую службу – подготовительные курсы по русскому языку и литературе (МЭИ). Это был переход к этической и экзистенциальной стадии, подготовка к решающему выбору, к жизни в единственном числе (одна семья, одна жена, одна работа). Сам Саша был больше теоретиком, чем практиком этой «второй» стадии (по Кьеркегору), – но теоретиком пламенным, вдохновенным и обольстительным. Он был старше меня лет на семь, красавец и умница, мысливший больше вслух, чем на письме.

Среди очных влияний юности отмечу также нашу сокурсницу Ольгу Седакову с ее неизменной, упорной приверженностью высокой классике. Это было не совсем мое – но вчуже вызывало уважение как творческий выбор.