Элси выходит замуж - Страница 52

— Вы, наверное, говорите о мисс Мэй, мистер Дункан. Она ведь красавица! Такая воздушная, нежная, беленькая. А я смуглая, да к тому же еще загорела, — скромно ответила Лотти, водружая поднос на столик около кровати Гарри. Мэй поставила угощенье на столик Гарольда.

— Нет, вы прекрасны, мисс Кинг! — искренне воскликнул Дункан. — Ваши загорелые точеные руки просто великолепны! А смуглое лицо заставляет вспомнить о роскошных испанских красавицах! Пышное кружево, кастаньеты, серенады... Кстати, у меня к вам маленькая просьба: уговорите отца побыстрее меня вылечить. Я очень хочу участвовать во взятии Ричмонда!

— Зачем мне его уговаривать? Он и так делает все, что в его силах. Чем же вам помочь? О! Если пожелаете, я могу вам помочь писать письма — деловые, друзьям, возлюбленной, — Лотти опустила ресницы, чтобы скрыть лукавый огонек, вспыхнувший в ее глазах.

Гарри украдкой покосился на Мэй, проверяя, не слышала ли она последние слова Лотти. Но Мэй была полностью поглощена беседой с братом, который расспрашивал ее о последних новостях из дома. Успокоенный Гарри подхватил игру:

— Ах, как любезно с вашей стороны, мисс Кинг! Особенно важно помочь мне с любовными письмами. Может быть, вы даже будете писать их за меня?

— Думаете, я смогу?

— А разве нет? Впрочем, довольно шутить. Я буду вам крайне обязан, если сегодня вы напишете письмо тете Уэлти.

— С удовольствием. Я напишу ей, что ваше ранение неопасно, и вы не лишились ни рук, ни ног, ни головы. Мистер Дункан, я все хочу спросить вас, что вы с Гарольдом ели в Андерсонвилле?

— Первое время нам выдавали на день примерно полкило грубой муки из кукурузных зерен и сто граммов мяса мулов. Мясо почти всегда было тухлым.

— Вы голодали?

— Постоянно. Иногда, в дополнение к муке и мясу, нам давали горсть гороха, изъеденного личинками.

— Бедные вы мои! А потом?

— Потом вместо муки стали выдавать кусочек хлеба из отрубей.

— Гарольд, это правда? Или он шутит? — спросила Лотти.

— Чистая правда, мисс Кинг. А когда мы болели — все равно чем — то делали отвар из листьев сумаха или коры белого дуба. Принимали его внутрь или использовали как наружное средство, — задумчиво сказал Гарольд. Перед его внутренним взором пестрым калейдоскопом замелькали картины лагерной жизни.

В глубине души Гарри Дункан испытывал недовольство: зима прошла, а он все еще лежал в госпитале. Но, с другой стороны, он был рад ежедневно, да что там — почти ежечасно, видеть бесконечно дорогое ему лицо Мэй Аллизон, слышать ее милый голос, с замиранием сердца ловить взгляд ясных голубых глаз. И Гарри мирился с бездействием и, как он выражался, «бесславным покоем», хотя временами его охватывало непреодолимое желание оказаться на поле брани, встать плечом к плечу с боевыми товарищами.

В конце марта это страстное желание исполнилось, и Гарри поспешил на фронт. Он пребывал в прекрасном настроении. Мэй долго махала ему вслед кружевным платочком. Девушка была бледна, по ее щекам текли слезы, но на пальчике сверкало обручальное кольцо. Накануне Гарри Дункан просил Мэй стать его женой и, к своему безграничному счастью, получил согласие. На место Гарри сразу же положили офицера армии Конфедерации, южанина, которого привезли с новой партией раненых.

— Дорогая, — сказала Лотти, увидев колечко. — Я буду великодушной. Я не стану надо тобой подшучивать, хотя, появись такое кольцо на моей руке, ты меня наверняка дразнила бы.

— Спасибо, — прошептала Мэй, пряча заплаканное лицо на груди у брата. — Ах, Лотти, я так рада, что ты станешь моей сестрой.

— А как такому приобретению будет рада тетя Уэлти! Больше, чем золотым приискам!

Девушки ушли, оживленно обсуждая, как родные и друзья отнесутся к браку Мэй и Гарри. Гарольд сидел на краю койки, бледный и слабый, искренне желая быть рядом с уехавшим другом, разделить с ним трудности и опасности фронтовой жизни. Он сильно переживал, но чувствовал, что внутренний источник, который питал его душу и саму его жизнь, почти иссяк.

И Гарольд безмолвно молился, прося Господа даровать ему сил, чтобы претерпеть все испытания и достойно встретить конец. Послышались знакомые шаги, и на плечо юноши легла рука доктора Кинга.

— Крепись, мой мальчик, — сказал врач, — скоро мы отправим тебя домой на тридцать дней. А к концу твоего отпуска, глядишь, и война закончится.

— Домой! — потухшие глаза Гарольда вдруг загорелись. — О, спасибо! Я хочу умереть дома, рядом с мамой, отцом, братьями и сестрами.

— Погоди, рано еще тебе умирать, — ответил доктор с деланной веселостью. — Дома и стены помогают. А родная мать вообще способна сотворить чудо.

— Доктор Кинг, — Гарольд спокойно и твердо посмотрел на врача, и его голубые глаза потемнели, — пожалуйста, скажите честно, что вы думаете о моем состоянии? Есть ли надежда на выздоровление?

— Есть, — чуть помедлив, ответил врач. — Возможно, здоровье полностью не восстановится, но существенно улучшится, и ты проживешь еще много лет. И проживешь полноценно. Полагаю, когда ты окажешься дома, так и случится.

— А мне кажется, что я не проживу и года. Не бойтесь, доктор, откройте мне правду. Я не только выдержу — я приму ее с радостью. Скажите, я прав?

Теперь врач молчал долго. Он задумчиво опустил глаза, потом внимательно поглядел на Гарольда и наконец решился:

— Да. Ты прав. Я думаю, ты близок к возвращению в небесный дом, где «ни один из жителей не скажет: «Я болен» (Ис.33:24).

В голосе доктора Кинга звучало искреннее сочувствие. И снова наступила тишина. Затем Гарольд промолвил:

— Благодарю вас, доктор. Я так и думал, но мне не страшно. И я ни о чем не жалею. Жаль только тех, кто меня любит...

— Но все-таки не забывай, сынок, что ты можешь и выздороветь. Пути Господни неисповедимы. Так что не отнимай у близких надежду.

— Да, спасибо, что вы об этом сказали! Пусть надеются до последнего.

Доктор пошел к другим раненым, а Гарольд остался наедине со своими мыслями. Но размышлял он недолго, потому что в палату влетела раскрасневшаяся Мэй. Ее лицо сияло.

— Смотри! — воскликнула она. — Письма из дома. И весточка из Неаполя. Роза написала маме и приложила письмо для нас!

— Прочитай его вслух.

— А письмо от мамы? Вот, адресовано тебе, и конверт такой толстый!

— Его прочитаем последним. Я люблю откладывать самое лучшее напоследок.

Гарольд даже себе не признался, что известия об Элси для него намного важнее, чем полные любви строки, написанные рукой матери.

— Хорошо, — сказала Мэй и, сев возле кровати Гарольда, начала читать.

Роза долго описывала разные события неаполитанской жизни американцев, расспрашивала о родных и знакомых, и только к концу добралась до Элси:

«Но я ведь не рассказала о самом интересном. У нас прибавление семейства. На свет появился еще один мой внук. Он родился две недели назад. Его зовут Гарольд Аллизон Травилла.

Элси чувствует себя хорошо. Новорожденный все время спит, а мы только и делаем, что им восхищаемся. Все мы, и маленькие, и взрослые, так возле него суетимся, словно он не четвертый, а первый внук. Хорас стал настоящим патриархом. Подумать только, я — жена патриарха!

Элси — лучшая мать в мире. Она полностью отдает себя детям и умудряется быть с ними одновременно и нежной, и строгой. В вопросах воспитания они с мужем единодушны, и это очень благотворно влияет на малышей. Если дело касается принципиальных случаев, они требуют от ребенка безоговорочного послушания, но очень снисходительны, когда мягкость не приносит вреда. Я еще никогда не видела таких воспитанных и в то же время таких радостных и счастливых детей, как у Травилл.

Скажи Гарольду, моему дорогому, горячо любимому брату, что Элси с Эдвардом назвали ребенка в его честь».

— Ты рад? — спросила Мэй, прервавшись и взглянув на брата.

— Да, — ответил Гарольд с легкой, немного печальной улыбкой. — Хорошо, что они вспомнили обо мне. Надеюсь, они скоро приедут. Я очень хочу посмотреть на малыша. Я, кстати, всегда думал, что из Элси выйдет прекрасная мать.