Эликсир князя Собакина - Страница 21

– Я имею в виду – на вашей работе, – уточнил Петр Алексеевич.

– О, у меня теперь такая работа – никакой кризис не потопит. Я теперь на свадьбах Сердючкой пою. Только вот от друзей жениха приходится отбиваться – у меня для этого специальная звезда на голове. Ею так шандарахнуть можно, что сразу всякое желание порочить честную девушку пропадет. Они же, быдлы эти колхозные, нувориши, гопники, считают: если одеваешься женщиной, значит, ты – пассивный, и тебя спьяну можно всякими словами называть и даже бесчестить! А я совсем не пассивная! У меня активная жизненная позиция! Я на все марши с геями хожу, хотя сама я не пидор.

– У вас, может быть, даже дама сердца имеется? – невинно поинтересовалась Вера.

– Сейчас нет, сейчас я в поиске. Активном – прошу заметить. Но я дважды был… женат. То есть жената… Нет, женат.

– А развелись зачем? Когда они прознали о ваших склонностях? – уточнил Савицкий.

– Прознали! Да они меня за эти муки, можно сказать, и полюбили. Первая, конечно, засранка, не любила меня. Она на мой богатый гардероб позарилась. И потом, при разводе, половину платьев оттяпала – больше-то у меня ничего не было, мы тогда еще у ее родителей жили. Родители думали, что у дочери мужик работает по ночам, а по вечерам к ним в гости подружка приходит. Ну, я на прощание глаза-то им раскрыла. Когда змеища эта, дочура ихняя, прошмандовка, мои вот этими самыми руками платья пошитые в свой гардероб запихивала, я им все сказала! Они меня в дверь выталкивают – а я блажу на всю лестницу! Соседи понабежали, такой красивый скандал был, пальчики оближешь! А вот со второй женой мы на свадьбе познакомились. Обе были подружками невесты и в четыре руки букет поймали. Невеста была дородная, букетище у нее был такой, что мне одной не удержать, а вдвоем мы кое-как справились. Ну и решили, что это – судьба.

– Зачем же развелись, если судьба? – удивилась Вера.

– Так ведь эта кикимора меня закодировать пыталась! От пьянства, понимаешь? Чтобы я, значит, не пил и не кроссдрессничал. Решила, что пора нам ребеночка завести, а ребенку, говорит, нужны папа и мама, а если у него, говорит, такая папа, как ты, будет, то у него образуется травма детства. А о моей травме кто подумает? У меня знаете, какая душа нежная? Короче, повязала меня эта гнида бесстыжая, с санитарами, со скорой помощью – караул, у мужа любимого запой!

– Приезжают, а муж-то – в платьице. Все, белая горячка налицо! – живо представил ситуацию Петр Алексеевич.

– А вот хрен вам по всей морде! Я как раз была в элегантном таком брючном костюме, Лайму Вайкуле представляла, они и не поняли ничего. Схватили и волокут, а я вся на измене такая, ору, уже всякую элегантность растеряла – лишь бы спастись от этих инквизиторов от медицины. Спасибо вот Пашка, друг настоящий, на тот момент в Питере проездом случился, выкрал меня, практически из-под иглы вытащил. Тут и сказке конец. Вернулась я домой грустная, но решительная, и мы развелись.

– А дальше? Дальше?! – воскликнула Вера.

– А дальше я уже решила не сочетаться законным браком. Я же влюбчивая. Вот, например, ты, Верочка, мне уже очень симпатичная стала.

– Давайте вздрогнем, тяпнем и будем здоровы! – быстро наполнила рюмки Мурка.

Вздрогнув и тяпнув, хозяйка вновь удалилась в свою гримуборную.

– Концерт окончен? Можно поговорить о делах? – спросил у Живого Савицкий.

– Не думаю, – покачал головой Паша.

В следующем образе Жозефина Павловна стала как будто выше ростом – вероятно, благодаря босоножкам на высокой платформе. На ней был то ли длинный свитер, то ли короткое платье, перетянутое по талии черным поясом. Ноги, оказавшиеся довольно-таки стройными, обтягивали блестящие черные брюки. Длинные пальцы чуть выступали за кромку обуви, но это смотрелось трогательно, беззащитно и вместе с тем – продуманно.

– Рената Литвинова, что ли? – опознал Савицкий.

Жозефина поглядела на него огромными сумасшедшими глазами и несколько раз едва заметно кивнула.

– Ну, вот, – присаживаясь на краешек стула, произнесла она. – Просто если чувствуешь так, как чувствую я, то слова не нужны. Вы, наверное, подумали тут себе: клоунесса, чудик. И да, и нет. А я живая, понимаете? Люди сейчас такие, что не поймешь – из пластика они или из мяса, а у меня еще и душа. Я могу повеселить людей, нет, мне не сложно, но хочется другого. Вы меня понимаете, Петр?

– Стараюсь, – пробормотал Савицкий. – Но вы так стремительно меняетесь…

– Это потому, что у меня совсем нет духовного общения. Люди приходят и уходят, и мы не успеваем узнать друг друга, не успеваем понять, как сразу надо прощаться. От этого я замыкаюсь в себе, в своей скорлупе. И от скуки раскрашиваю эту скорлупу в разные цвета. Вера, вы меня понимаете?

– Да, конечно, есть такая русская традиция – красить яйца, – блеснула знаниями княжна. – Мы дома тоже красим. Но ведь православная Пасха уже прошла.

– Верно, – вздохнула Жозефина.

Из какого-то едва заметного кармана она достала тонкую сигарету и замерла, ожидая, что к ней потянутся с зажигалками. Но никто не потянулся: Савицкий и Вера не курили, а Паша Живой забыл, где лежат реквизированные у Савицкого спички. Эта драматическая пауза могла продолжаться бесконечно, но тут раздался громкий стук в дверь. Стучали, по-видимому, ногой.

– Жопа, ты сегодня в каком образе? – спросил из коридора мужской голос. – Выпить дашь?

– Вован вернулся, – уронила сигарету Жозефина. – Это он меня таким словом зовет, потому что я Жозефина Павловна. Сволочь грубиянская! Он как на меня наедет – так я сразу и развоплощаюсь. Реакция организма такая.

– Может быть, поговорить с ним по-мужски? – поднялся с места Петр Алексеевич.

– Не стоит. Вы уедете, а я тут с ним останусь. Я должна сама, сама! Но я такая слабая… Он каждый день дарит мне во-от такой букет неприятностей, – тихо пожаловалась Жозефина.

Она выпила залпом сто грамм и исчезла в своей комнате.

Сообразив, что сегодня ему не нальют, Вован пнул дверь еще раз и ушел. Казалось, что на этом все и закончится. Но тут хозяйка вышла к гостям в последний раз. На ней была шелковая темно-коричневая блузка с бантиком, шерстяная юбка до колена, волосы были скромно заколоты, макияж почти отсутствовал.

– Дорогие ребята, я забыла сказать, чтобы вы располагались как дома. Выбирайте себе спальные места. Очень мило с вашей стороны, что вы меня посетили. Запасные ключи я оставляю на подоконнике. Завтрак приготовите себе сами. А я пойду к себе, проверять тетради. Может быть, сегодня ночью он явится.

– Кто явится? – испуганно спросила Вера.

– Сашенька… Пушкин… – вздохнула Жозефина Павловна и исчезла в гримуборной. Повернулся ключ в замке. Представление было окончено.

– Какой Пушкин? – встревожено спросил Савицкий. – Белая горячка, что ли?

– До горячки еще далеко, – успокоил его Живой. – Она сейчас в образе нашей училки русского и литературы. В таком состоянии она проверяет тетради и хочет, чтобы к ней явился Пушкин.

– Зачем?

– Чтобы полюбить ее страстно.

– Она проверяет тетради? – удивилась Вера. – Она в самом деле учительница?

– Тетради у Сени свои, старые, школьные. Живого места там не осталось уже, а он их проверяет и проверяет. А Пушкин все не идет… – как-то вдруг очень по-человечески пожалел друга Паша, раздвинул тарелки и аккуратно положил голову на стол.

– Широко жил Дмитрий Иваныч! Домик элитный, построен явно по голландскому проекту. Квартирка, правда, на первом этаже, да и капремонт, наверно, делали еще при Бойле-Мариотте. Но локейшен знатный!

Искатели эликсира князя Собакина стояли перед главным зданием Петербургского университета – знаменитыми «Двенадцатью коллегиями». Как выяснил Паша, именно здесь, в квартире, расположенной слева от входа, Дмитрий Иванович Менделеев прожил почти сорок лет и увидел во сне свою таблицу. Теперь здесь был музей-архив, и в нем мог отыскаться заветный прибор. Троица прибыла на место в одиннадцать утра, точно к открытию.