Эльфийский корабль - Страница 59

Но они ничего не могли сделать с этими пожарами в низовье реки. Прошла ночь, за ней другая, и на шестой день путешествия они были уже возле разрушенного Малого Стутона, который выглядел достаточно странно – как будто он был разрушен не две недели назад, а гораздо раньше. Дома, стоявшие вдоль берега, были покрыты ползущей лозой дикого винограда, который проникал в окна, и вылезал из них, и даже прорастал сквозь черепицу на крышах. Из щелей в некоторых домах сочился тусклый свет – словно внутри горели лампы или свечи. Но не исключено, что это была всего лишь игра солнечного света, который иногда показывался сквозь бреши в затянутом тучами небе. Тоненький дымок поднимался из одной трубы, что показалось путешественникам еще более странным. Они не знали, как понимать этот дым – или свет ламп, если это, конечно, были лампы, – было ли это хорошим сигналом, означавшим, что Малый Стутон все-таки не совсем брошен, или плохим – свидетельствующим о том, что здесь опять орудуют гоблины. Профессор сказал, что хотел бы знать, что же происходит; его просто приводила в ужас мысль о том, что в покинутых домах могут жить гоблины. Эскаргот возразил, что он слышал и не о таких странностях. И то, что происходит в этих темных лесах, в общем-то, не является чем-то необычным. И он, и Джонатан считали лишним останавливаться здесь только затем, чтобы удовлетворить любопытство, и Профессор наконец согласился с этим.

До девяти часов утра ветра почти не было, но затем он задул, правда в сторону моря. Даже Дули понял, что надвигается буря, – ветер был влажным и пах водой; он несся со стороны Белых Скал, которые время от времени показывались из-за облаков, хотя были слишком далеко и путешественники не могли услышать раскаты грома.

Около десяти часов пошел дождь – большие круглые капли падали с серого неба, и шлепались на палубу и крышу рубки, и ручейками стекали вниз. Теперь уже не было опасности, что какие-нибудь бочонки или что-то еще начнет кататься по палубе, поскольку весь груз был спрятан в рубке. Снаружи оставались лишь сиденья, приделанные к палубе.

Джонатан и Дули, которые оба любили дождь, решили вновь взяться за педали, надеясь, что он ослабнет. Профессор вместе с Эскарготом забрался в рубку, извиняясь за свой ревматизм. Поначалу сидеть на палубе под дождем казалось очень интересно – можно было наблюдать далекие вспышки молний. Но когда Джонатана ударила по голове первая градина, его настроение несколько изменилось, особенно после того, как градины стали огромными, как мраморные шарики. Хотя на палубе и был навес, прикрывающий гребное колесо и его механические части, но когда колесо крутилось, навес начинал ходить туда-сюда и хлестал Джонатана и Дули по голове и спине. Во время атаки градин им приходилось прикрывать лица руками. Из-за этого, конечно, они уже не видели, куда плывут, и решили ненадолго прекратить крутить педали.

Вскоре они вывели плот в устье небольшой речушки, которая впадала в Стутонскую Топь. Берега здесь были высокие и хорошо прикрывали от ветра. На них росли такие густые кусты, что большая часть дождевых капель до плота не долетала. Когда Джонатан и Дули перестали крутить педали, Эскаргот вылез из рубки и привязал плот к скрученным корням, торчащим из берега. Дули бросил якорь, но здесь было так мелко, что якорь просто торчал из воды, словно интересуясь, что ему делать, а вся его цепь грудой лежала на палубе.

Путешественники забрались в рубку и целый день играли в карты, пили кофе и читали книги. Джонатан предпринял попытку научить Дули одной карточной игре, но она оказалась для парнишки слишком сложной. Тогда они принялись играть в “Рыбную ловлю”, которая в целом была неплохой игрой, правда надоедала уже через полчаса.

Дождь стал потише, а ветер то дул, то стихал, но не был настолько сильным, чтобы путешественникам пришлось опасаться поваленных или полузатопленных деревьев. Когда Профессор принялся резать капусту и варить на обед соленое мясо, было решено устроить голосование. В конце концов постановили остаться здесь, возле болота, на ночь, несмотря на то что дождь почти перестал, а облака начали рассеиваться. Конечно, они могли двинуться в путь, но те несколько миль, которые пройдут, прежде чем стемнеет, не будут стоить затраченных усилий. В рубке было так уютно и тепло, что сама мысль о продолжении плавания под ветром и дождем казалась всем просто невообразимой.

Эскаргот предложил пообедать, а затем собрать военный совет и разработать план осады Высокой Башни. Джонатан с Профессором Вурцлом согласились, хотя Джонатан полагал, что любая осада – это дело самого Эскаргота, а не его с Профессором. Но сражение было уже не за горами. И сейчас был вполне подходящий момент составить план. Обычно все задуманное заранее рушится, когда дело доходит до конкретных действий, но все же, обговорив совместные действия, всегда чувствуешь себя чуточку уверенней, и кажется, что все пойдет так, как надо.

Поэтому друзья плотно пообедали, затем открыли несколько бутылок с элем, которые они держали как раз на такой случай. Дождь прекратился, да и ветер утих, и снаружи было очень тихо. Дули сказал, что они были в самом “глазу урагана”, но Профессор заметил, что это был вовсе не ураган. Тогда Дули заключил, что они, видимо, были в каком-то другом “глазу”.

Если в эту ночь и была луна, то ее скрывали облака, которые застилали почти все небо. Джонатан подумал, что ночь, наверное, будет очень темной.

Когда сгустились сумерки, Джонатан и Дули выглянули наружу и обнаружили, что вода в заводи была хоть и мутной, но нисколько не поднялась. Дули разглядел спутанные кусты смородины, нависавшие над берегом, и вместе с Джонатаном и Ахавом решил воспользоваться последними минутами уходящего дня, чтобы набрать кварту-другую ягод. Узкая тропинка бежала вдоль берега, а затем поднималась на лесистую возвышенность, и Джонатану показалось, что там, среди деревьев, виднеется уголок какой-то хижины. Дули глянул в ту сторону, но сказал, что он не только ничего не видит, но и не хочет ничего видеть.

Они решили, что потом сделают из ягод напиток, поэтому Джонатан принялся промывать их, вытаскивать жуков и выбирать зеленые. Этот напиток не должен быть кислым, поэтому незрелые ягоды здесь не нужны.

Наконец ягоды были перебраны, тарелки помыты, а в рубке наведен порядок, и путешественникам не оставалось ничего, кроме как читать или собрать военный совет и вести серьезные дискуссии. С минуту они думали, чем им заняться, и пришли к выводу, что лучше всего было бы сначала выпить напиток, приготовленный из ягод, а военный совет устроить через часок-другой. Профессор высказал мысль, что с медицинской точки зрения чтение способствует пищеварению, поэтому все зажгли свои трубки и взяли книги – все, кроме Дули. Он не курил трубку и, вместо того чтобы читать, уселся за столик и принялся писать книгу. Он еще не знал точно, о чем она будет, или, по крайней мере, молчал об этом, но чувствовал, что она получится хорошей. Он лишь сказал, что его посетило вдохновение, как в свое время господина Буфо и Желтую Шляпу.

Джонатан принялся за Дж. Смитерса, а Эскарготу дал Глаба Бумпа. Это было удивительное зрелище – над спальным мешком Эскаргота висела трубка (точнее, видна была только ее чашечка) и рядом – висевшая в воздухе раскрытая книга. Профессор погрузился в чтение увесистого тома “Книг Лимпуса” и тут же принялся обдумывать прочитанное – на его лице по очереди отражались изумление, недоумение, ужас и согласие. В рубке стояла тишина, как внутри морской раковины, нарушаемая лишь скрипом пера Дули по бумаге.

Через полчаса все оставалось по-прежнему, каждый предавался чтению своей книги. Первым нарушил тишину Профессор Вурцл – он внезапно вскочил и спросил:

– Что это?

Джонатан хотел сказать, что он ничего не слышал, но не успел он произнести и половины фразы, как Профессор сделал знак рукой, останавливая его. Секунд десять все вслушивались в тишину; затем стал слышен очень тихий плач, доносившийся словно издалека, – жуткий, полный страдания и мук звук, который наполнил Джонатана плохими предчувствиями. На какой-то миг стало тихо, но затем плач раздался вновь, и теперь он уже был более громким. Это было похоже не на стоны гоблинов, а скорее на рыдания женщины, оплакивающей потерявшегося ребенка или умершего возлюбленного.