Элегия - Страница 3

— Извините, — заговорила она, стараясь казаться добродушнее, — у меня сервировки нет.

— Из принципа? — пошутил он. — А вот вино хорошо. Где берёте?

— Право, не знаю… Федосья, вы где брали? Нет, и вовсе не из принципа, а просто потому, что нет денег купить сервиз.

«А кормить и лечить Федосьина мужа есть деньги»… — пронеслось в голове скрипача.

— Да и, право, как-то никогда я этого не замечала. Мне бы с моими запросами студентом быть.

Она увидала тут свою чашку и жадно стала пить остывший чай.

— И очень напрасно, Анна Николаевна. Женщина, прежде всего, должна быть женщиной…

— То есть?

Она поставила чашку опять на стол, чувствуя, что теперь уже ни глотка не сделает… Для неё — она это сознавала — эти пустые с виду разговоры, как и весь этот вечер, будут иметь решающее значение.

— Ах Боже мой! Вы меня как будто не понимаете! Нам нужны женщины, а не дельцы, работники и т. д. Положите мне, пожалуйста, рыбы…

Глаза её блеснули.

— Я думаю, Николай Модестович, что женщина, прежде всего, должна человеком быть… Настоящим человеком… и чувствующим и мыслящим как развитое существо.

Она всегда говорила немножко книжно, но к ней это шло.

Он брезгливо поморщился и, видя, что она не замечает его протянутой руки с тарелкой, сам подвинул себе блюдо и начал старательно класть рыбу, опасаясь брызнуть на чистую скатерть.

— Все эти фразы, рассуждения о женском вопросе и т. п. хороши для старых дев и для нас, пока мы холосты. Когда же мы женимся, нам приятно, чтобы жена, прежде всего, была хозяйкой и блюла интересы нашего кармана… Кстати, почему ей не удался этот соус сегодня? В последний раз она великолепно его приготовила… Вы сами умеете его делать, Анна Николаевна?

— Представьте, Николай Модестович, не умею!.. Ничего не умею… Ни соусов делать, ни рыбу покупать, ни зандкухенов[1] печь… Ничего!.. Хорошо, что никому не придёт блажная мысль на мне жениться!

Она расхохоталась истерическим, отрывистым смехом. Она этой фразой сжигала за собой корабли.

Он зорко поглядел на девушку. Что с ней сегодня? «Ах да!.. — догадался он вдруг. — Бедняжка! Не думает ли она, что он собирается жениться на другой, и ревнует? А как она мила с этим непривычным румянцем, в таком возбуждении!»

— Да, а не мешало бы вам у Федосьи поучиться зандкухены делать, — пошутил он, но тон всё-таки вышел внушительный. — Она у вас мастерица.

Но она перебила его, с тем же блеском в глазах:

— Ах! Кстати… Вы так и не узнали, действительно у неё умирал кто-нибудь, или это просто выдумка была?

Он широко раскрыл глаза.

— Кто умирал? Где?

— Ах! Да вот у вашей кухарки! — раздражительно повысила она голос.

Васильев невольно расхохотался.

— Какая вы чудачка! Нашли о чём спрашивать!.. Я-то почём знаю? Ездил я, что ли, справляться?

— А почему ж бы и нет? — горячо вырвалось у Анны Николаевны. — А если вправду у неё кто-нибудь умирал, а вы выгнали её в эти минуты?

Смех исчез с лица Васильева, и в глазах мелькнула злоба.

— К сожалению, Анна Николаевна, я не сообразил такого важного обстоятельства… Я вернулся с урока уставший, голодный и почти больной… и зяб под воротами… Мне не приходило в голову, — продолжал он ещё внушительнее, — что заботиться о себе — преступно. Я привык видеть от этих людей недобросовестное отношение к их обязанностям и ложь на каждом шагу. И так именно я понял эту выходку её… А если и вправду у неё кто-нибудь умирал или умер, опять-таки я тут не при чём. Мне нужны обед вовремя, покой вовремя, потому что нужны силы и здоровье. И… извините, Анна Николаевна, если я позволю себе думать, что моя жизнь нужна другим… нужна обществу. А я рисковал схватить простуду и слечь… И умереть, наконец… Всё бывает.

— О да! Конечно!.. Искусство выше всего…

В тоне её на этот раз слышалось столько жёлчи, что у Николая Модестовича вдруг пропал аппетит. Он не привык слушать оскорбительные отзывы о значении искусства и уклонялся от подобных споров. От Анны Николаевны всех менее согласился бы он выслушать, что есть в жизни что-нибудь важнее искусства. Он отодвинул тарелку и помолчал, стараясь сдержать овладевшее им раздражение.

— Вы, конечно, это серьёзно сказали об искусстве? — осведомился он, понизив голос.

— Нет-с, Николай Модестович! С иронией сказала, представьте!.. Для меня есть в жизни кое-что выше и заветнее искусства.

Она смотрела ему в лицо прямо, дерзко, словно бросая вызов. Он удивлённо раскрыл красивые глаза, и губы его задёргало чуть заметной судорогой волнения.

— Выше? Например?

— Ах! Да что об этом говорить! Вы, всё равно, со мной не согласитесь…

Она шумно встала и прошлась по комнате.

— Гм… Вы прежде так не выражались…

— Это чего? Об искусстве-то? Не приходилось, Николай Модестович… Мы, ведь, с вами вообще «умных» разговоров никогда не водили. Вы мастер от них отделываться, — нервно усмехнулась она, но улыбка тотчас сбежала с её губ. — Но я никогда не думала иначе… И, конечно, теперь не изменю своих взглядов. Поздно! Я уже не молоденькая…

«Дурит… — решил Васильев, успокаиваясь. — Однако, я вижу, ни одна баба от блажи не застрахована».

Видя, что хозяйка не обращает на него внимания, Васильев сам подлил себе кипятку в остывший чай, подвинул к себе корзину с зандкухенами, втянул их вкусный запах и с удовольствием принялся за чай.

На рояле Анна Николаевна увидала футляр со скрипкой и остановилась. Взгляд её смягчился.

— Вы привезли с собой что-нибудь? — через комнату спросила она, не оборачиваясь.

— Да, — забормотал он с полным ртом. — Там… в кармане шубы… прелестная вещица… Не хотите ли разобрать? Я готовлю её к будущему концерту.

— Нет… Потом, потом… Когда уберут со стола, и мы останемся вдвоём… без помехи…

Она опять нервно заходила по комнате, вытягивая пальцы. Он следил за ней глазами.

— Анна Николаевна, почему вы нынче не в духе?

Она не отвечала… Казалось, она и не слышала, поглощённая борьбой, которая шла в её душе.

Когда она проходила мимо, Васильев опять окликнул её и пододвинул ей стул.

— Присядьте, Анна Николаевна… Я, ведь, не для того сюда тащился, на ночь глядя, чтобы приятно помолчать. Мне говорить с вами нужно по душе.

«Начинается… Я это предчувствовала»…

Она заметно побледнела, но покорно подошла и тихо опустилась на стул.

Васильев тщательно вытер салфеткой свои яркие губы, стряхнул с бороды крошки и, с блеском насытившегося, удовлетворённого чувства в глазах, подвинулся к хозяйке и взял её руку.

— Постойте… Ну, зачем же вы руку выдёргиваете? Сидите смирно, вот так… И слушайте… Я очень скучаю, дорогая Анна Николаевна. Жизнь в номерах положительно опостылела мне. Напрасно думают, что эта цыганщина по душе артисту. Меня всё это угнетает… Надо нанять квартиру, обзавестись хозяйством сызнова и… Вы слушаете меня, Анна Николаевна?

— Да, продолжайте…

— И ввести в дом хозяйку… Жениться надо…

Он стиснул крепко её руку и заглянул ей в глаза. Она отвернулась, но лицо её как бы застыло.

— Ну что ж! С Богом!

— Вы одобряете?

— Конечно…

Она сказала это бесстрастно с виду, и надо было иметь очень музыкальное ухо, чтоб уловить горечь в её тоне.

У него было музыкальное ухо.

— Видите ли, Анна Николаевна… Мы, артисты, вообще недолговечны. Но губят нас не столько труды, расшатывающие нервную систему, и все эти волнения, сопряжённые с появлением на сцене и эстраде, перед судом публики (между нами говоря, порядочной дуры), сколько ненормальный образ жизни, отсутствие оседлости, колеи и… все эти эксцессы… Толпа воображает, что всевозможные кутежи и оргии необходимы нам как воздух. Вздор! Они только разрушают здоровье и губят талант. Нам, артистам (он чуть-чуть не обмолвился «великим людям»), положительно так же необходимо жениться, как и простым смертным.