Экстремальное материнство. Счастливая жизнь с трудным ребенком - Страница 9

Прежде всего, это кризис школьного образования и обусловленное им падение качества преподавания. А также выхолащивание смысловой стороны образования, сомнения в ценности знаний, которые дает школа, снижение образовательной мотивации у детей при повышении ценности образования в глазах родителей. Плюс повышение нагрузки, добавление новых дисциплин, часов на них, увеличение объема домашних заданий, увеличение срока обучения в школе. Дети больше отлынивают от школы, их больше принуждают, они больше сопротивляются и чаще демонстрируют неповиновение и протестное поведение. Родителям не хватает времени играть, разговаривать, читать с детьми, зато детей сызмальства готовят к школе. Школа отказалась от воспитательной работы. Словом, дети оказались в некотором педагогическом вакууме. Но спрашивают с них больше, жестче, бессистемнее.

Второе – это изменение отношений между учеником и учителем. Дети перестали по умолчанию уважать учителя. Авторитет учителя все чаще подвергается сомнению. Дети уже не умеют беспрекословно повиноваться. Взрослому приходится завоевывать авторитет в их глазах, и не каждый взрослый способен это сделать.

Третье – информационная среда. Дети привыкли к тому, что на них с огромной скоростью обрушивается огромное количество информации, привыкли к ярким и сильным стимулам, которые дают телевизор, компьютер и гаджеты.

Психолог Анна Варга в интервью «Гарвард бизнес ревю»[6] обозначила эту проблему так: «В истории человечества периодически происходит смена коммуникативных технологий. Это естественный процесс, просто сейчас мы находимся в самом его начале. Поменялась сенсорная модальность – дети уже не читают, а смотрят. Во время чтения вы должны воображать, то есть представлять все то, о чем читаете. А когда вы смотрите, воображение не нужно. Сигнал идет непосредственно в затылочную кору головного мозга, это другое восприятие. Дети уже принадлежат к новой коммуникативной культуре. Максимум, что могут сделать родители, – читать сами, пользуясь тем, что детям нравится находиться рядом. Или давать им аудиокниги». Система образования не успевает за новой реальностью. «Школа не готова приспосабливаться к современному ребенку и к тому типу общества, в котором ему придется жить. В школьников по-прежнему запихивают объем информации, а сегодня надо учить компетенциям, трекам, по которым ребенок сможет добывать знания сам. Продвинутые учебные заведения не заставляют ничего учить, они стимулируют дискуссии, используют игры, онлайн-образование, дети готовят доклады и презентации», – говорит Анна Варга. Она называет СДВГ «следствием того, что современный ребенок попал в щель между старым и новым поколением». С этим я не согласна: у СДВГ биологическая основа и четкие клинические критерии. Не стоит обозначать этим термином явление совершенно другой природы, с другими (хотя в чем-то похожими) проявлениями. В конце концов, даже среди этих «новых детей» наши, с СДВГ, всегда заметны.

Педагогические ошибки родителей тоже играют в появлении «новых детей» не последнюю роль. Из XX века российская семья вынесла сосредоточенность на ребенке: наши дети будут жить лучше нас, самим не досталось, так хоть они поживут. На ребенка семья возлагает все надежды. Забота о том, чтобы ребенок был сыт, одет и воспитан, занимает много времени и с успехом заменяет смысл и цель жизни. Взрослый сам не очень знает, чем наполнить свою жизнь, кроме постоянного и надоевшего зарабатывания денег. И вся нерастраченная энергия родителя уходит на ребенка. Он становится объектом, сырьем для работы.

Родитель пытается доказать, что он хорошо делает свое дело, успешно готовит объект к сдаче миру. Как акт сдачи-приемки обычно расценивается поступление на бюджетное место в хороший вуз. Поступление состоялось – значит, взрослый (а не ребенок) выдержал экзамен. С воспитанием справился – садись, пять. Выращенный ребенок принят в Светлое Будущее. Но попасть туда трудно.

«В условиях социальной и экономической нестабильности под гнетом страха „не справиться“ с жизнью – потерять работу, обеднеть, заболеть – родители сами становятся неуверенными, уязвимыми, эмоционально нестабильными, появился новый социальный страх – неуспешность детей, – пишет профессор Московского городского психолого-педагогического университета Наталья Авдеева[7]. – Родители боятся, что ребенок, не подготовленный к школе или недостаточно хорошо справляющийся со школьными требованиями, может не выдержать конкуренции с другими детьми, оказаться неудачником, малоценным в глазах педагогов и сверстников, без перспектив в будущем».

Ребенка с пеленок начинают готовить к профессиональной карьере. Пока у него нет ярко выраженных склонностей, надо набирать впрок всего и учить всему сразу: что-нибудь да пригодится. Или сразу готовить к престижной профессии.

Отсюда – два отмеченных Натальей Авдеевой новых родительских запроса к психологам. Первый – сформировать ребенка по заданному ими образцу, чтобы он обладал «нужными» качествами. Второй – выявить склонности дошкольника, чтобы знать, какие качества нужно развивать и на какой вид деятельности нацеливать ребенка.

В результате неделя дошкольника оказывается под завязку забита занятиями. Даже в детсаду детям некогда поиграть друг с другом. Дома за занятия берутся сами родители: чтение, счет, прописи, диктанты по клеточкам. Но желание учиться у ребенка еще не сформировалось: ведь оно возникает в результате наблюдений, накапливания вопросов и стремления найти на них ответы. Принудительная занятость и отсутствие личного времени не развивают мотивацию, ответственность и самоконтроль. За ребенка уже все решили, определили для него участок работ, и ему теперь остается только соглашаться с таким мироустройством. Постепенно зреет бунт: не нужна мне эта ваша школа, буду заниматься только тем, что мне нравится!

Родителям начинает казаться, что их главная родительская задача – заставить детей учиться. Но у них не только нет ясных представлений, чему и зачем учить, но и способов воздействия на ребенка, кроме малоэффективных уговоров, крика, наказаний и подкупа. Ребенок перестает быть радостью, становится проблемой, которую постоянно надо решать.

Проблема гипердиагностики существует: диагноз иногда ставится не особенно тщательно, а иногда и вовсе непрофессионально. Часто приходится слышать что-то вроде «диагноз поставил врач в ходе школьной диспансеризации» или «приходили в школу психологи, тестировали, диагностировали». Это нарушение нормальной процедуры диагностики, которая требует заполнения многостраничных опросников, тщательного сбора анамнеза, разговора с учителем. Врачи, которые серьезно подходят к диагностике, несколько часов тратят только на разговоры с родителями.

Психолог ничего «диагностировать» не может. Учитель – тем более. Психолог может описать родителю проблему, предположить, с чем она может быть связана, и посоветовать обратиться к врачу.

Врач не ставит диагноз «СДВГ» на основании пятиминутного осмотра ребенка в ходе школьной диспансеризации.

Кроме того, в стране нет официально принятого протокола диагностики СДВГ. А пока его нет, проблема гипердиагностики никуда не денется. Однако если диагноз СДВГ кому-то ставят неграмотно, это не значит, что такого расстройства нет.

Вопрос, кому больше мешает СДВГ – ребенку или окружающим, – не такой простой, как кажется. Действительно, взрослых такие проявления ребенка истощают, доводят до изнеможения, особенно если это гиперактивность у младших дошкольников.

Но и детям приходится нелегко. Исследование, опубликованное журналом Advances in Medical Sciences в 2009 году[8], показывает, что у детей с СДВГ почти в два раза выше уровень травматизма (в особенности часты растяжения, открытые раны головы, шеи, тела и конечностей, а также переломы конечностей). Риск серьезных травм (перелом черепа, шеи, позвоночника, трещины черепа и повреждение мозга, повреждения нервов и спинного мозга) при СДВГ выше в три раза.