Экстаз - Страница 29

Могу сказать, что я женщина уже не первой молодости, мне только что исполнилось двадцать восемь и у меня маленькая дочка, которую я воспитываю одна.

С детских лет я была очень независима и горда, и потому никогда в себе не сомневалась.

Мои родители были люди простые, и в семье у нас у всех было очень развито чувство независимости, так что, верно, по этой самой причине мои родители разошлись, когда я была еще совсем маленькой, и нас с сестрой воспитывала мать.

Моя мать занималась тем, что выдумывала новые пирожные, и сейчас я очень хорошо понимаю, насколько трудно ей было одной поднять нас с сестрой. Это была сильная и жизнерадостная женщина. В настоящее время она снова вышла замуж и занимается камбоджийскими сиротами, участвует в миссии „Красного Креста“ в Шри-Ланке и прекрасно себя чувствует.

Я создала свою рок-группу, когда была еще на подготовительном курсе в университете. Начало было удачным, мы пользовались успехом.

В нашем городе есть радиостанция, на которой записываются пятъ-шесть групп музыкантов, иногда вживую, для концертов, на которые, бывает, попадают и банды кретинов, какие, несомненно, встречаются и в Токио. Мне довелось получить предложение от двух-трех групп, и это, конечно, не могло не подать мне нужную мысль.

Сценарий был все время один и тот же: лидер группы является ко мне с предложением напыщенный, как индюк, мы объясняемся, всего несколько фраз, и я отказываюсь; на следующий день они выступают с какой-нибудь другой вокалисткой, в общем все на уровне школьного вечера в прежние времена, а я все не у дел.

Моя сестра — госслужащая, работает в сфере водообеспечения. Она вышла замуж: за простого человека, который на восемь лет старше нее, а я пошла по стопам своей матери и пустила любовь на самотек.

Я забеременела, когда была еще студенткой, и решила сохранить ребенка и воспитывать его одна, потому что он был от человека, которого я любила.

Вполне естественное решение, не правда ли?

И вот началось, года два назад.

Без денег, без семьи, никаких особых талантов, не слишком привлекательная, в этом захолустном мирке, с его ультраконсервативным укладом, с одной целью в жизни — воспитать своего ребенка….

И вот, два года назад, я открыла для себя ваше творчество.

Вначале оно сильно меня шокировало, я едва могла вытерпеть до конца спектакля, а потом мне вдруг показалось, что во мне как будто что-то проснулось.

Какое-то волнение, напряжение, которое заставляло меня по-новому осознать жизнь, понять, что не было никакой заслуги в том, чтобы безропотно сносить скуку и то, что я молча переносила до сих пор. Это была очень важная вещь, которую, однако, я давно забыла, а сейчас она вдруг возродилась как некая сила, которая росла во мне.

Я поняла, что должна прекратить это пустое существование, и, преодолев свой стыд, решила брать уроки современного танца.

С тех пор я стала замечать, что мой взгляд меняется, я вьювь обретала себя.

Я назвала свою дочку Нао, потому что это звучит как „now“, понимаете? И Нао теперь тоже чувствует себя гораздо лучше; она стала более уравновешенной, с тех пор как пошла в школу и не проводит целые дни в моем обществе.

Это письмо вовсе не предназначено для того, чтобы выразить вам свою горечь по поводу моего провала на прослушивании.

Совсем наоборот, я хотела бы поблагодарить вас от всего сердца.

Вы часто говорите, что жить без удовольствия — это грех.

Я давно уже не выпивала, не тр… не была с мужчиной, и все же, думаю, я вновь обрела вкус к жизни.

Теперь я уверена, что покраснею перед вами, если однажды нам выпадет случай встретиться».

Итак, перспектива получить возможность лицезреть эту провинциальную мать-одиночку, такую сознательную и трудолюбивую, растленной, с клизмой, вставленной в задний проход, и подтолкнула нас превратить ее в нашу новую жертву. На самом деле эксперимент оказался не слишком занимательным, а Ми некоторое время спустя покончила с собой.

— Тогда впервые этот мужчина испытал чувство вины. Когда он заговорил со мной о ней, он сказал: «Эй, Миясита! Вы что-то неважно выглядите. Моя история еще не окончена, расслабьтесь. Прошу вас. Расслабьтесь и слушайте меня…»

Кейко Катаока только что произнесла имя Ми яситы. и я внезапно осознал то, что от меня оставалось. Руины, куда ни кинь взгляд, руины и опустошение. И поверг меня в это состояние небытия вовсе не рассказ, который я только что от нее услышал, а ее голос и пытка сонмом извращенных кадров, которые как будто еще мелькали у меня перед глазами на воображаемом экране. Я чувствовал, что все внутри меня разлагается, гниет. Мне довелось как-то посмотреть тот документальный фильм Алена Ресне, о котором бомж рассказывал Кейко Катаоке, поясняя ей, что больше всего ужасало его. На меня фильм произвел очень сильное впечатление. И потом я пересмотрел все фильмы этого режиссера. И всякий раз находил у него постоянное стремление сохранить некую дистанцию. Дистанцию с прошлым и с современными событиями, со временем и с пространством… дистанцию, которая невольно возникает при просмотре черно-белого фильма именно из-за самой силы впечатления от черно-белого кадра. Решающим было даже не столько содержание этих кадров, сколько сама форма представления: с того момента, как ты их увидел, это уже невозможно было забыть, выкинуть из головы. То, что рассказывала Кейко Катаока, ее голос, ее манера выражаться — все обращало меня в прах, ее рассказ проникал в меня, как если бы я видел фильм, серию кадров, сухих и шероховатых от времени. Фильм, снятый в пустыне. обветшалый ресторан под открытым солнцем, сухие, черствые кадры. Пыль в воздухе, окна с разбитыми стеклами, хлопающие на ветру, осколки стекла, отсвечивающие в лучах заходящего солнца, мухи на остатках свинины с бобами. Персонажи, о которых она говорила, истекающие спермой и выделениями секреторных желез, покрытые дерьмом, возникали прямо в комнате, как в этом ресторане, затерявшемся на самом краю пустынных пространств американского Дикого Запада. И если эта пыль, кружащаяся в воздухе, представляла собой тот самый затхлый душок и настрой всех этих оргий, то ни у одного из персонажей, за исключением Кейко Катаоки, не было лица. Мне пришлось встретиться с бомжом в Нью-Йорке, но его лицо скрывалось от меня в тени, в глубине комнаты, и я был не в состоянии узнать его. То же можно было бы сказать о Норико, замужней женщине, старшей дочке: я не различал их лиц. и все, что могло дать мне какое-то представление о них, были их тела, выставленные напоказ, непристойные, бродящие по комнате, терзающие свои половые органы. Как будто их сняли лишь ниже шеи. Я никогда не видел их лиц, или же это были лица как во сне. Лица, которые вдруг мгновенно менялись в течение одного и того же сна. Женщина, которая кончала, внезапно приобретала черты моей матери; мужчина, застреленный из револьвера, оказывался с моим лицом. У всех у них было лицо, объединившее в себе черты тысячи лиц, будто пропущенных через миксер. Я наблюдал это зрелище, возбуждаясь сильнее, чем в первый раз, когда увидел порнофильм, как вдруг меня позвали, обратившись ко мне по имени: «Миясита!» И я мгновенно пришел в себя, как если бы камеру вдруг направили на меня и на экране крупным планом появилось бы мое лицо. Это было невыносимо. Видеть себя невыносимо, поскольку кадр — это объективное отражение реальности по определению.

— Прошу вас, расслабьтесь и слушайте меня! — сказала Кейко Катаока, улыбаясь.

И эта улыбка на ее лице была как шрам, свидетельствующий о всех авантюрах, которые она пережила. Между тем я не видел в ней женщину из ее историй, связанную, насилуемую, растерзанную и психически изуродованную, она не была похожа на всех этих женщин, которых они с этим мужчиной заставляли кончать себе на забаву. Это была невинная улыбка, улыбка женщины, которая состарилась прежде времени, но не узнала этот мир, как будто вся ее жизнь состояла из уроков французского и верховой езды. Я слегка тряхнул головой и поднялся, чтобы пойти взять в холодильнике чего-нибудь выпить. Таким образом я сумел удалиться от магнитного поля, как будто источаемого Кейко Катаокой, и тут же осознал, что стоило мне сделать несколько шагов, совершить это простое и инстинктивное действие, чтобы сразу прийти в себя, почувствовать, что мое тело и мой рассудок вновь спаялись в одно целое, пусть даже картины этих гостиничных номеров, видевших столько оргий, и впечатление, что мое «Я» на время исчезло, были еще долго живы для меня. Взяв бутылку «Хайнекена», я попытался успокоиться. Я уже чувствовал, что недомогание и головокружение начинают отступать, как вдруг голос Кейко Катаоки вновь пронзил меня: «Вы хорошо расслышали?» Настоящая собака Павлова. Это была дрессировка, упражнение, этот голос будто проводил сейчас инициацию юного девственника. Голос Кейко Катаоки обладал необычайной силой, он заключал в себе все необходимые составляющие, чтобы подчинить собеседника. Тон и тесситура этого голоса, манера выражаться, подбираемые слова, смысл которых был шире, чем просто их обычное значение. Голос, который попадал точно в цель при каждом выстреле и мгновенно подчинял меня, разрушая последние ошметки моей личности. Это уже был росток мазохизма, и я понял, как это сладостно — быть рабом. Мое подчинение в действительности не могло не быть добровольным. Сидя с бутылкой «Хайнекена» в руке, я почувствовал невыносимое страдание оттого, что до сих пор был вынужден носить эту личину собственного «Я». «Сейчас уже ничто не имело значения, нужно было, чтобы я совершил это самое что ни на есть определенное действие, чтобы Кейко Катаока позволила мне пасть к ее ногам и лизать подметки ее туфель. Жрать ее дерьмо было бы для меня еще более естественно», — думал я, бормоча в то же время какие-то слова извинения в ее адрес. Я вдруг на самом деле живо представил себе, как подношу к губам дерьмо Кейко Катаоки. Я глотнул «Хайнекена». Пиво было совершенно безвкусным. «Да, да, я слушаю очень внимательно…» — ответил я. У меня опять закружилась голова. «Да, да, я слушаю очень внимательно», — холодно повторило мое другое «Я», слышавшее сказанные мною слова. Этот тип смотрел на меня в упор с издевательской улыбкой. Он просто издевался, он был сильнее, гораздо сильнее меня. «Да, да, я слушаю очень внимательно… Придурок вшивый!» — повторил он, расхохотавшись мне в лицо. Смех его становился все громче. Я повернулся к нему. «Мы так кончим шизофрениками!» — сказал я. «Придурок! Можешь убираться куда хочешь! Козел хренов! — бросил он и стал осыпать меня новыми ругательствами: ты-то точно кончишь шизофреником! Недоносок! Я уж как-нибудь выкручусь, буду жрать дерьмо и пить мочу этой красавицы! Давай вали отсюда… Исчезни!» Я запаниковал, это было похоже на то, как если бы я начал бороться сам с собой, чтобы выпутаться из этого кошмара. Я чувство вал, как это второе «Я» неотвратимо вылезает из меня. И когда наконец он покинул меня, я понял, что отныне у меня нет никакой возможности понять, кто я такой, кто, кто я есть? Я, который сидел здесь, на диване, напротив Кейко Катаоки, соглашаясь между двумя глотками пива со всем, что бы она ни сказала. «Кто я такой?» — спрашивал я себя. Но так и не получил ответа, а Кейко Катаока продолжала говорить: