Экипаж - Страница 34

Когда его останки были доставлены в эскадрилью, товарищи не стали сетовать, но все почувствовали, что улыбка, нарисованная на этих некогда таких жизнерадостных губах слишком твердой рукой, уносила очень дорогую, очень чистую и очень благородную часть их молодости.

Марбо не захотел отправиться в госпиталь до похорон. Измученный лихорадкой, с грубой повязкой на раненом плече, он охранял Тели, никому не позволяя приблизиться к его бездыханному телу. Один лишь Эрбийон добился милости провести рядом с ним несколько минут и услышать из его уст рассказ о последней битве капитана против пяти самолетов.

Когда стажер вышел из палатки, где покоился Тели, он услышал оживленные голоса Ройара и «доктора». Мори только что был назначен командиром эскадрильи, а это раздражало как старого капитана, так и пилота-врача; первый из них считал, что эта должность соответствовала его званию, другой – сроку службы в авиации. В этом гневе Жан увидел, что спаянность эскадрильи уже начала ослабевать.

Ее душа покоилась там, где бодрствовал Марбо.

Она воскресла еще на одно утро, утро похорон. Все, вплоть до самого незначительного механика, окружили яму, куда опустили гроб. В самых жестких и в самых беззаботных глазах Эрбийон увидел следы слез, не желавших проливаться; те же слезы жгли и его глаза.

Когда все было закончено, стажер вернулся на летное поле вместе с Мори, так как они вместе должны были вылетать. От одного горя клонились их головы, потому что оба они, хотя и разной любовью, но одинаково сильно любили Тели. Клод прошептал:

– Попытаемся снова стать друзьями, Жан. Эрбийон поднял на него бессмысленный взгляд.

– Больше не будем ни о чем думать, – добавил Мори. – Кто знает, сколько еще нам осталось жить?

Словно чтобы заставить замолчать все то в них, что противилось этой дружбе, он заговорил о Тели. Такой огромной была нежность, с которой они им дорожили, что они забыли о себе и думали только о своем капитане. Однако это толкнуло Клода, желавшего показать, сколь далеко простиралось страдание, вызванное этой смертью, сказать:

– Я получил от Элен отчаянное письмо. Я и не подозревал, что заставил ее так его полюбить.

В этот момент у Эрбийона возникло ощущение, что если он промолчит, то предаст память Тели, и он воскликнул:

– Это я с самого своего приезда сюда…

Продолжить он не осмелился. Клоду показалось, что поднялся последний темный занавес.

Прежде чем сесть в самолет, они больше не произнесли ни слова.

Ледяные иголки покалывали пальцы стажера, который растирал руки, чтобы уменьшить эту пытку холодом. Он знал, что терпеть придется еще долго, так как они возвращались с задания из далекого немецкого тыла и, чтобы уменьшить риск, летели в шести милях над землей.

Он увидел знакомые пейзажи: Эсну, сто восьмую высоту, плато де Росни, теперь занятые противником. Однако физическое страдание быстро перехлестнулось грустью, накатившей на него над теми местами, где он родился для жизни в эскадрильи, где он познакомился с Бертье, Дешаном, Тели, где он так благодарно связал свою судьбу с Мори, где осталось так много его иллюзий.

Нечто вроде шейной колодки давило ему на плечи, казалось, что его суставы застыли навсегда. Малейшее движение требовало огромных усилий. Ему казалось, что его виски не выдерживают давления, с каждой секундой все возрастающего, и что именно в этом причина того, что у него болит голова, по которой словно стучат молотком.

Перед ним шлем Клода и его меховой воротник ни на дюйм не изменили своего положения. Мори, экономно рассчитывавший движения, тоже задыхающийся в этой атмосфере, в которой сердце работало в невыносимом беспорядке, следил лишь за тем, чтобы не заклинило мотор.

На этой высоте линии поверхности земли перемещались столь незначительно, что казалось, будто самолет, летящий на полной скорости, неподвижно застыл на месте. Взгляд охватывал все тот же обширный и словно незыблемый горизонт; зеленое, на плоскости растянутое полотно, расшитое серыми нитями – дорогами, голубыми – реками.

Время от времени Эрбийон пускал в ход всю свою энергию, чтобы приподниматься, осматривать небесную ширь. Им руководила, скорее, привычка, чем сознательная воля. Оцепенение, охватившее его целиком, делало равнодушным к мысли об опасности. Клод находился в похожем притуплённом состоянии.

Однако если части их тел были скованы болезненной вялостью, разум сохранял обычную активность. Только можно было подумать, что абстрагирование от тела способствовало возникновению в нем кристальной ясности и исключительного отстранения от предмета размышлений. Их мысли шевелились с прохладцей, а чувства, обычно заставлявшие их страдать до глубины души, задевавшие самые тонкие ее струны, казались отвлеченными понятиями.

Поэтому Мори сурово сдерживал внешнее проявление своего горя.

Он представлял себе, фрагмент за фрагментом, тот первый вечер, когда Эрбийон пришел к нему, созревание их дружбы, возникновение их экипажа, общность рефлексов, предчувствий, волшебное, чарующее взаимопонимание.

Затем отъезд Эрбийона в Париж… его возвращение… и этот ад. Ад подозрения, ежедневно становящегося более определенным, подтверждавшегося, оправдывавшегося.

Как, чтобы его подавить, смог он решиться поверить, что для Эрбийона речь шла лишь о простом, робком чувстве зарождающейся любви? Как, оказалось, мало нужно было ему для счастья! Опровержение не замедлило дать о себе знать. Теперь вывод напрашивался сам собой, такой же ясный, тяжелый и леденящий, как этот непригодный для дыхания воздух.

Словно предупрежденный о том, что Мори коснулся запретной грани, Эрбийон в ту же самую секунду ощутил непреодолимую потребность действовать. Он выпрямился. Вытянул свои неподатливые члены. Прямо под собой он увидел Веслу и понял, что скоро они окажутся в дружеской зоне.

Вот под острым углом показался «драхен», висевший по ходу их полета.

Он захотел его сбить. Резким движением он нарушил равновесие самолета. В глазах Мори, с неохотой посмотревших на него, Жан прочел холодное отражение их размолвки, но все же указал на привязной аэростат. Клод ответил жестом машинального одобрения.

Стажер представлял себе произвольное падение, когда пение мотора внезапно обрывается и жестко свистит винтовой вихрь, а головокружительная и сладкая тревога сжимает сердце, светящуюся очередь по белой мишени «драхена» и спуск на парашюте, этом медленном и тонком листке.

Он сгруппировался в своей кабине, чтобы на него меньше дул ветер, когда с места Клода на него опять накатил таинственный поток, который был для них одновременно и спасением и пыткой. Он поднял голову и увидел, что шлем Мори наклонился к земле. Посмотрев в том же направлении, его более молодые глаза сразу же различили то, что привлекло внимание пилота. Жан вдруг перестал ощущать холод.

С самого низа им навстречу поднимались коричневые пятнышки. Можно было подумать, что это летит мошкара, вот только иногда на солнце появлялись яркие блики, по которым стажер узнавал блеск металла. Немецкий патруль поджидал их возвращения. Он сосчитал пять самолетов и подумал: «Столько же, сколько у Тели».

Казалось, что они почти не поднимаются, но Эрбийон, научившийся определять расстояния, понял, что догонят их раньше, чем они успеют перелететь через Марну. Им оставалось надеяться на одно: может быть, истребители были неспособны подняться на их высоту.

Не обменявшись с Жаном ни единым знаком, Мори попытался кабрировать, чтобы поднять самолет еще выше. Бесполезно: по вялой реакции машины, по замедлению в работе мотора они поняли, что достигли крайней высоты и выше уже подняться не могут. А коричневые пятна тем временем увеличивались, и, разглядев короткие крылья, компактный силуэт новых моделей, они потеряли всякую надежду на то, чтобы взлететь выше них. Напротив, на высоте на стороне истребителей, более маневренных в этом воздушном пространстве, чем двухместный самолет, было еще одно преимущество.