Екатерина Великая (Том 2) - Страница 154

– Был.

– Видели царицу?

– Видел, Настенька… И всё вышло слава Богу. Царица простила… А потом я… – Поздняк махнул рукой.

– Написал подложный указ… Зачем?

– Ох, нет, нет… Но что и как вышло, какая вышла беда – этого я не скажу никому. И тебе не скажу…

– Виноваты же вы в чём-нибудь, коли арестованы?

– Ни в чём, Настенька. Я виноват, что не изорвал в клочки или не сжёг первый указ. Собирался десять раз – духу не хватило! Нечаянно – иное дело! А как пришлось рвать в клочки – руки не действовали, отказывались. Как погляжу на подпись, так руки и опустятся! Да, признаюсь, на память хотел сохранить…

– За что же вы арестованы? – приставала Настя.

– За напраслину, клевету. Обвинён, что якобы подписался на указе.

– Так кто же подписался, если не вы?

– Не скажу, Настенька, не могу.

– И мне не скажете?

– Никому. Слово дал. Зарок. Клятву. Пускай будет что Богу и царице угодно. Знай только, дорогая моя Настенька, что твой Иван Поздняк – честный человек.

– Верю и я в это… Но ничего, ничего не понимаю, у вас в Сенате солдаты мне говорили и два чиновника тоже объясняли, что вы подлог сделали… А вы говорите – нет… Я вам верю… Но что теперь будет? Вас судить будут и засудят?

– Не знаю.

– В Сибирь сошлют?

– Не знаю… Не верится. Но из службы исключат. И я буду нищий… И тебе не жених. Дядя также от меня откажется.

Несмотря на новые усиленные моленья Насти рассказать ей всю правду, молодой человек не прибавил ни слова разъяснения.

Офицер вскоре снова явился и попросил девушку уходить. Он всё-таки боялся идти в ответ за то, что допустил её видеться с арестованным. Настя простилась, горько плача, и вышла.

Между тем в тот же вечер придворная дама, сопровождавшая государыню на прогулке, уже знала всё происшедшее с сенатским секретарём и тотчас же приняла свои меры. За два дня перед тем она, по приказанию государыни, разузнала всё про Поздняка, узнала, что он женится, и всё передала. Теперь она поспешила тоже донести немедленно до сведения государыни про общее смущение в Сенате и арест секретаря.

На другой день в Царскосельском дворце в числе других сановников дожидался очереди с докладом и Дмитрий Прокофьевич Трощинский.

Он был угрюм, расстроен, почти ни с кем не разговаривал и только на вопрос одного из присутствовавших, полицмейстера Рылеева, ответил озлобленно:

– Да… Стряслась беда… Срамная… Вам по вашей должности известно, вероятно, всё…

– Известно, Дмитрий Прокофьевич… Такого, признаюсь, никогда, кажется, на Руси не бывало. Какая дерзость! Весь Питер толкует о преступлении. Но изволите видеть… Цель непонятна. Преступление совершается с целью. Какая тут цель была?

– Изорвал указ нечаянно и заменил своим. И сошло бы, если бы не моё сугубое внимание… – объяснил Трощинский.

Через полчаса докладчик по невероятному преступлению стоял перед императрицей, сидевшей за столом, и, волнуясь, злобясь и стыдясь вместе, объяснял ей, как приключилось «срамное деяние» в Сенате.

Государыня молча выслушала весь доклад, потом взяла «подложный» указ, внимательно осмотрела его, потом взяла два куска другого указа и тоже стала разглядывать…

– Изволите видеть… – указывал Трощинский. – Вот чернила вашего величества. А на этом указе и чернила наши, сенатские, сероватые. Я буду умолять ваше императорское величество… – добавил Трощинский, – о примерном и беспощадном наказании преступника. Если бы это было в моей власти, я бы его казнил за кощунство…

– Кощунством именуются совсем иные преступные действия, Дмитрий Прокофьевич… – холодно заговорила государыня. – Не надо преувеличивать! Императорская подпись святого ничего не заключает в себе… Русский монарх и без того так твёрдо и так высоко стоит, что не нуждается в маленьких подпорках… А льстивое преувеличение монарших прерогатив и царского значения, на мой женский рассудок, кажет именно вроде подпорки, шеста, поставленного у гранитной скалы, будто ради её пущей твёрдости. Даже забавно… Вот что я вам скажу, мой любезный… Этот якобы поддельный указ – настоящий, что б вы про чернила ни говорили. Это моя подпись.

– Ваше величество, но этот разорванный доказывает… – начал было Трощинский.

– Доказывает, что секретарь ваш шалил, сидя дома. Это нехорошо делать с царскими указами, но это не преступление. Он написал два указа, один вы подали мне для подписи, а другой оставался у него… Вероятно, он счёл его некрасиво написанным. А затем ради шалости он сам его моим именем подписал. И даже очень искусно. А потом, конечно, разорвал. Просто шалость. И за это надо ему сделать выговор…

– Но помилосердуйте, государыня… По чернилам подписи и по всей бумаге я знаю, что этого указа я не подавал вам к подписанию. Вот настоящий… А этот подложный… И эта подпись…

– Это моя подпись, Дмитрий Прокофьевич.

– Ваше величество, вы, по несказанной доброте, желаете спасти негодяя, не стоящего ваших милостей. Вы признаёте из жалости подложную подпись своею…

– Нет, это я писала. Я не могу отказаться от своей подписи. Это было бы нечестно.

– Господи помилуй!.. – выговорил Трощинский, потерявшись, и прибавил, разводя руками: – Как же повелите поступить?

– Очень просто…

Екатерина разорвала два клочка указа на мелкие куски и бросила их в корзину у стола.

– До шалости чиновника у себя на квартире нам нет дела… – выговорила государыня, улыбаясь. – Не надо было его обыскивать. Если мы пороемся у иного в бумагах, то, может быть, найдём листы, подписанные именами Александра Македонского, короля Магнуса и всех королей Людовиков французских…

– Простите, ваше величество! – воскликнул Трощинский, – но я прошу вас ещё раз поглядеть внимательнее, ваша ли это подпись… Таких чернил у вас, государыня…

– Дмитрий Прокофьевич, дело не в чернилах! – холодно вымолвила Екатерина. – Считать эту подпись подложною, не узнавать её – есть… пожалуй даже… государственное преступление.

Трощинский несколько оробел от голоса государыни, поспешил молча склониться и, получив бумаги, вышел.

Однако сановник из мелких чиновников, педант и упрямица, не сдался.

Трощинский был глубоко убеждён в том, что государыня или по доброте, ради спасения чиновника, или ради иных высших соображений признала явно подложную подпись за свою, не желая допущения мысли о возможности такого дерзкого преступления. Но тогда за что же он, Трощинский, пострадал, прослывя за опрометчивого государственного мужа, не признавшего монаршей подписи и поднявшего шум «из-за сновидения».

– Весь срам на меня пал!.. – озлобляясь, говорил Трощинский. – Негодяй остался безнаказанным, а я осмеянным!

Через два дня, явившись снова с делами в Царское Село, Трощинский, окончив доклад государыне, выговорил взволнованно:

– Ваше императорское величество, дозвольте мне за мою верную службу просить вас о милости несказанной.

– Что такое, Дмитрий Прокофьевич? – ласково отозвалась Екатерина.

– Просьба, ваше величество.

– О чём?.. Я готова всякое возможное для вас сделать…

– Но это такая просьба, с какими ещё никто не дерзал обращаться к вашему величеству.

– Вы меня удивляете… Зачем же… Почему же вы с такою просьбой надумались ко мне обращаться?..

– Необходимость, нужда… безысходность положения… Исполнить таковую мою просьбу, ваше величество, можете, однако, совершенно спокойно… Дело самое простое… для вас ничего не стоящее.

– Тогда я её исполню с удовольствием, не понимаю вашего предисловия… – улыбнулась государыня. – Говорите!

– У меня есть заранее приготовленный указ. Дайте мне ваше царское слово подписать его, каков бы он ни был. Дело самое пустое…

Трощинский достал из портфеля написанный лист и, держа его в руках, прибавил с чувством:

– Доверься мне, царица-матушка, и подпиши его не читая…

Императрица после мгновенного колебания протянула руку и вымолвила:

– Извольте… Подпишу! Но прочту всё-таки…