Екатерина I - Страница 242

Александрова слобода от Москвы в сотне вёрст, позиция преотличная. Перст Божий… Царевна Елизавета, поди, сейчас там. Помнится, зачала строить некие хоромы, летний дворец, что ли, самого Трезини нанимала. Варвара и постучится к ней. Пускай ластится дочь Петрова к боярам, возмущает против немца.

– Обдёрнет своё декольте, выпятит соблазн, – говорил Данилыч жене. – Сомлеют старики.

– На что ей старики. Молодые на уме.

И снова в плач.

– Да что с тобой, мать моя! Утонешь в солёной воде.

Широкой дугой пролегла колея поезда в обход Москвы – боится Остерман, не допустил в Белокаменную. Но из домовой конторы тамошней деньги с нарочным получены – двадцать две тысячи, согласно запроса. Не доезжая Рязани обрадовал своим появлением лекарь – усатый венгр, разбитной, проворный, ломаной русской речью своей насмешил до упаду. Принялся лечить князя от грудной болезни, княгиню от гипохондрии.

Пырскому за услугу подарен перстень средней цены. Взял на сей раз без увёрток.

Шумели дожди, выше ступицы проваливались колёса берлинской кареты в хлюпающий чернозём, – шестёрка коней едва вытягивала. Но скоро воссиял небесный свод, пали заморозки, дорога твердела к утру, движенье ускорилось. Леса поредели, степным повеяло духом – вернее декохтов усмиряет он кашель, боли в груди. Полегчало и Дарье.

Башни Ораниенбурга проклюнули горизонт второго ноября, при солнечном восходе. Лучи пронзили карету, зажгли на лице Неразлучного улыбку.

– Благослови на житьё, фатер! – прошептал Данилыч. Снял парсуну задрожавшими руками, затем икону святой Троицы, дабы внести сих хранителей в дом.

Фортеция, основанная Петром, верфь при ней для судов Донской флотилии давно перешли во владенье светлейшего. Обветшавшие стапели снесены, пущены на дрова, на строительство. На месте царской бревенчатой пятистенки красуются княжеские хоромы. Комендант, извещённый загодя, обновил краской деревянные колонны, наличники, привёл в порядок окна, смазал флюгера – крутятся, поют свою песню. Вокруг особняка сотни различных зданий, крытых тёсом и невиданной в здешних краях черепицей, чёрной и красной. Защищают городок глинобитные стены, ров, восемьдесят орудий, смотрящих с бастионов на озеро, на пашни и выгоны. Диковина вящая – колокола над крепостными воротами: «…один 20 пудов весом да два по 12, четвёртый 8 пудов 5 фунтов и пятий против того ж, шестой пуда в 4, седьмой пуда в 3», – записано в реестре. То карильон[401] , по образцу тех, что восхитили царя и камрата за границей. Молчит лет пятнадцать уже: не стало обученного звонаря. Молодой, наспех приставленный исторг победный марш нестройно, но громко.

Комендант – старый солдат, раненный под Калишем, подбежал, прихрамывая, уставные слова путал.

– Батюшка… Господин генералиссимус…

Данилыч, выслушав рапорт, обнял служивого, расцеловал. Милостиво поздоровался с управляющим, с сельскими старостами, с кучкой дворовых и крестьян. Под благовест карильона, крестясь, поднялся на крыльцо и снова оборотился к собравшимся, помахал рукой.

В вестибюле встретила Минерва – богиня мудрости, томившаяся в одиночестве, трещинки нарушали белизну прекрасного тела. Дощатый пол источал деревенский запах распаренного можжевельника. Дарья сокрушённо озиралась в незнакомых покоях. Окна узкие, желтеет крепостной вал, одетый прелью, над ним небо.

– Край земли, – вздохнула княгиня. – Пустыня ханаанская.

– Бог и в пустыне обороняет праведных, – заметил супруг.

После питерского дворца сие обиталище убого, но кров над головой есть, печи натоплены, знать, будет и пища. Вон подводы во дворе, со свежей снедью, поди…

– Просвети, матушка! Чей день сегодня?

– Второе число ничейное. Глумишься, грех тебе… Вчерась Козьмы и Демьяна, день куриный.

– Истинно. Слышь, кудахчут!

Посмеивался, балагурил, размещая в покоях семейство, слуг, привезённое имущество. Парсуну Неразлучного повесил в своей спальне. Комната Дарье с камер-фрейлиной, комната дочерям, комната Сашке… Пырскому жить в доме, солдатам его в городке, в избах.

Старостам велено прийти завтра же, с отчётами. Обставил себе кабинет, повесил портрет великого государя, царицы покойной и скрепя сердце – Петрушкин. Канцеляриста, взятого из Питера, назначил личным секретарём. Продиктовал приказ по вотчине, подобный манифесту монарха.

«Мы, Александр Меншиков, князь Римской империи и Российский…»

6 ноября пушечные салюты, колокола возвестили о дне рождения светлейшего изгнанника. Обильное угощение солдатам, челядинцам, сотня гостей в зале, блеск серебра на дорогих скатертях… Дворянин из ближнего поместья волей-неволей садится рядом с купцом – мажордом в ослепительной ливрее повелительно указал на стул. Иной обитатель захолустья впервые с опаской пробует тонкое блюдо, сготовленное поваром-иноземцем, французское вино, крестясь, взирает на чашку кофе – напиток, слыхать, сатанинский.

Внове для многих оказались танцы: кое-кто вприсядку пошёл под музыку менуэта, позабавив князя. Даже княгиня развеселилась и поручила танцмейстеру обучать желающих.

К торжеству своему хозяин приурочил награждения: Пырскому кольцо с алмазом, коменданту саблю с золотым эфесом, управляющему шубу, породистых жеребят, выдачи денежные всем подчинённым и охране. Разъехались приглашённые под утро, оставив горы даров съедобных, домодельных.

Рад Данилыч

– Пустыня, говоришь? – сказал он Дарье. – Была пустыня без нас… Теперь уголок Питера. Зимовать придётся, так не беда…

Помещик он полноправный. Сторговал хлеб, сданный мужиками, казну пополнил. Ежедневно совершает моцион на лошади, упражняется в грамоте – русской и немецкой, играет в шахматы с медикусом либо с Пырским. Он свой человек, согласие и в мыслях являет, чтит покойного государя.

– Ему равных в гистории нет, – возглашает князь. – Македонца великим нарекли, да за что? За пролитие крови человеческой. Империя его раздулась и лопнула.

Слова Неразлучного. Пырский тугодум, мнёт пешку в руке, морщит лоб, рождая ответ:

– Чей он? Из греков, что ли?