Екатерина Дашкова. Ее жизнь и общественная деятельность - Страница 9
В доме своей тетки Паниной в сентябре 1764 года княгиня узнала о смерти своего мужа, ставшего жертвой лихорадки во время переходов с отрядом. Княгиня лишилась чувств при этом печальном известии. Но она была не из такой породы, чтобы долго позволять себе “разнюниваться” и сентиментальничать. Ее и тогда уже обладавшая большими задатками практичности, живая, жаждавшая деятельности натура скоро нашла выход из охватившей ее грусти. Если Дашковой не удалась та роль, которую она думала разыгрывать в общественной жизни, то теперь сама собою ясно обозначилась перед ней цель: воспитание детей и приведение в порядок расстроенных дел мужа.
Князь Дашков – добродушный и хороший человек, не обладавший особенными дарованиями (хотя княгиня и расписывает его самыми радужными красками в своих мемуарах в этом смысле), – был бонвиваном, не прочь покутить, завести интрижку и вообще сделать то, что было в нравах тогдашней молодежи. Конечно, его дела не могли быть особенно в порядке, и честь приведения их в блестящий вид принадлежит его молоденькой вдове, доказавшей своей деятельностью, что она не меньше смыслит и в практических, деловых вопросах, как и в политике с наукой.
Вскоре после смерти мужа вдова написала письмо к Екатерине II, – письмо, свидетельствующее, что Дашкова отнюдь не пренебрегала “просить” и пользоваться из того источника, откуда черпали все тогдашние лица ее круга. Приводимый ниже отрывок из этого послания довольно живо иллюстрирует непоследовательность философии автора мемуаров и разлад его теории с практикой.
Описав трогательными чертами, – обычная манера всех подобных просительных писем, – свое печальное положение после смерти мужа, княгиня заканчивает: “Я себя и с моими младенцами повергаю к монаршим стопам вашим: воззрите, всемилостивейшая государыня, милосердым оком на плачущую вдову с двумя сиротами, прострите щедрую свою руку и спасите нас, несчастных, от падения в бедность!”.
Хороша бедность “философа”, обладавшего несколькими тысячами душ! И как не похож автор этого шаблонного письма на гордого автора записок, где высказываются благородным языком многие возвышенные истины!
Молоденькая вдова, решив не продавать ни одной пяди родовой земли, сумела в несколько лет уплатить долги мужа и привести в отличный вид свое хозяйство. Нередко это достигалось, даже в те молодые годы, путем чрезмерной экономии и не совсем благосклонного отношения к своим “вассалам” – душам. Как это ни грустно, но следует отметить в романтической княгине Дашковой весьма практические свойства – черта, отмечаемая единогласно всеми ее современниками... Казалось бы, “дистанция огромного размера” между идеальными воззрениями на обязанности к обществу, как о том трактуется на многих страницах записок, и самой обыкновенной, чичиковской практичностью, обнаруженной на Деле; но душа человеческая такова, что в ней нередко способны совмещаться крайние противоречия...
Все эти четыре-пять лет, от смерти мужа до первой поездки княгини за границу (в 1769 году), не представляются интересными для биографии Дашковой: все это время она не играла никакой роли благодаря неблаговолению императрицы; жила большей частью в имениях мужа (из которых любимое – Троицкое) и посещала родных и знакомых. Романтическая княгиня в названные годы самым мещанским образом “копила” деньги, и здесь не будет неуместным взглянуть на то, какими это средствами достигалось. Мы потом подробно скажем о мелких чертах скупости, которая была главным образом свойственна княгине уже в старости, а здесь бросим взгляд на отношения Дашковой к крестьянам. Тут, как и раньше мы могли бы догадаться, практика жестоко шла вразрез с теорией.
В интересном разговоре с Дидро о “крепостных”, происшедшем за время первой поездки Дашковой за границу, княгиня высказала, что прежде она думала об этом предмете (освобождении крестьян) то же самое, что и знаменитый собеседник, но “теперь, – говорила она, – я вижу ясно, что лишь образование ведет за собой свободу, а не наоборот: свобода без образования – анархия... Если бы низший класс в нашем отечестве был образован, то он заслуживал бы освобождения”...
Красноречие Дашковой будто бы было так поразительно, что Дидро воскликнул:
– Что за женщина! Вы в одно мгновение перевернули в моей голове понятия, выработанные в продолжение целых двадцати лет!
Мы позволим заметить, что если и сказал знаменитый энциклопедист эти слова, приводимые в записках Дашковой, то это было, так сказать, лишь facon de parler[2], – той лестью, – часто совершенно бесшабашной, – которая вошла в обычай у французов при объяснениях со знатными и на которую так был щедр даже отчаянный насмешник Вольтер. Во всяком случае, эти слова не могли соответствовать задушевным идеям Дидро, которые он проводил в своих произведениях.
Дашкова, разумеется, не была “жестокой” помещицей; она была “разумной хозяйкой” и более соответствовала тому типу патриархальных господ-отцов своих детей-крестьян, который выставляется с такой любовью у всех защитников старого режима. Она при том допускала ограничение крепостного права и как англоманка распространяла этот принцип “ограничения” и на все другие сферы власти.
Дашкова, – и это было вообще в ее характере, – не особенно мягко относилась к крестьянам и собирала с них большие оброки. Так, например, во время пребывания княгини за границей дочь ее продала из Новгородского имения Коротова сто душ. Узнав об этом, княгиня рассердилась на дочь, выслала покупателю деньги 4 тысячи рублей, да с крестьян собрала с этой целью столько же и взяла Коротово в свое владение. Затем ею отдан был приказ: “Деньги 4 тысячи рублей, кои вы для выкупа внесли, разложите на всех Коротовских крестьян поровну, а за то даю на четыре года вам льготы – ни копейки не платить оброку, а после 4-х лет только по два рубля с души мне платить будете”. Это составляло за четыре года, по числу крестьян, оброку по семь рублей с души – сумма для того времени очень большая.
За выводимых из своей вотчины “девок” княгиня приказывала присылать по ста рублей с каждой. За всякую провинность предписывались ею строгие наказания, и вообще все отношения помещицы к подвластным крепостным были соответственны с высказанными в разговоре с Дидро принципами о необходимости узды для “необразованных”. В одном из своих писем Дашкова приказывает: “Выбрать вам в старосты такового всем миром, чтоб мог вести строго, и богатым не мирволил, и за непорядок всякого жестоко наказывал; притом объявить на сходке, если богатые пожелают откупиться навек на волю, чтоб записаться в мещане или купечество, то на всякое то семейство прислать мне реестр, сколько мужеского и женского пола душ в нем находится, и почему за семейство в откуп кто что станет давать...”
Справедливость, однако, требует сказать, что большинство распоряжений княгини были хотя и строги, но разумны.
Мы до сих пор знали Дашкову как светскую особу и участника политического движения. А чтобы дополнить портрет деревенской Дашковой (портрет очень характерный), приведем еще некоторые черты из писем мисс Вильмот, долго жившей в Троицком, известном поместье княгини.
Несомненно, Дашкова была очень деятельной и живой натурой: это проявлялось в ней в течение всей ее жизни. Когда ей недоступна уже была широкая сфера деятельности, она старалась вникать во все подробности той маленькой сферы, которая, в виде родовых поместий, была ей подвластна. “Дашкова, – говорит в одном из писем мисс Вильмот, – помогает плотникам воздвигать стены, собственными руками участвует в прокладывании новых дорог, кормит коров, сочиняет музыкальные пьесы, пишет для печати. Она громко говорит в церкви и поправляет священника, если он невнимателен; она громко толкует в своем маленьком театре и подсказывает актерам, когда они забывают свои роли. Она сама и доктор, и аптекарь, и фельдшер, и кузнец, и обойщик, и судья, и маклер...”