Эхо в тумане - Страница 66

— Я боюсь мин.

Тану вывезли в Варну, и там ее дело рассматривал военно-полевой суд. Все обвинения она отрицала. Впрочем, ее уже не слушали. Монотонным, глухим голосом судья зачитал:

— От имени Его Величества Бориса Третьего — царя болгар, сегодня, 17 июня 1943 года, Шуменский военно-полевой суд на судебном заседании в Варне заслушал дело по обвинению Таны Ивановой Тиховой в поджоге военного склада союзных войск, что привело к гибели имущества, суд приговорил Тану Иванову Тихову — к смертной казни через повешение.

Из-за плеча конвоира Тана взглянула в окно. На противоположной стороне она узнала высокий платан, росший во дворе Тодора Трынова. Почему-то вспомнила картину во всю стену; огромное море и на волнах крохотный белый парус. Вот-вот он скроется за горизонтом, уплывет в Россию…

Иванка перевела дыхание. Долго шла молча. Ее рассказ был похож и не похож на рассказ Атанаса. Видимо, каждый, говоря об одном и том же, волей-неволей привносит свое. Может быть, так рождаются легенды, и уже трудно отличить, где правда, где домысел.

О последних днях жизни Тиховой сообщил Проданов. У него были документы. Но, оказывается, не всякому документу нужно верить.

…После суда Тану не казнили. Неделю продержали в одиночке: как потом выяснилось, ждали из Берлина эксперта. В эти дни девушку не истязали. Каждое утро у нее в камере появлялся врач в форме жандармского офицера. Он снимал с Таны одежду и какими-то мазями растирал исполосованную шомполами спину. Тана его стыдилась. Да и он недоумевал: мол, зачем это перед казнью?

Лицо офицера было каменно-холодным. Не одна она такая прошла через его руки. Поэтому у своих пациентов он никогда не спрашивал: «Как самочувствие?» Оно его не интересовало, как не интересовала погода, скажем, в Бразилии.

Во время очередной процедуры Тана вдруг заговорила:

— Капитан, когда меня повесят?

— Гестапо интересуется, кто вам сделал операцию. Год назад, разумеется.

— И потом повесят?

— Если не сознаетесь…

«Ах, вот оно что!» — холодея от ужаса, догадалась Тана. Он ее лечит, чтобы пытки были больнее, чтобы сломить ее волю. «Нет, нет! — твердила девушка. — Ни за что не скажу, что лечили меня в советском госпитале».

Вскоре после разговора с тюремным врачом Тану вывели из камеры, надели ребристые стальные наручники, усадили в грузовую машину. В сопровождении троих жандармов увезли из Варны.

Было позднее утро. Грузовик катил вдоль пыльных виноградников. Навстречу попадались военные автомашины, подводы крестьян, редкие уныло шагающие пешеходы. Грузовик не привлекал внимания: много их рулило по пыльным, разбитым дорогам Болгарии. Тана узнавала знакомые места. Еще недавно с братом Гочо она шла тут в Шумен. Значит, ее будут допрашивать в Шумене… И ей стало тоскливо от того, что умрет она в городе, где никто ее не знает.

Она пыталась заговорить, спрашивала, куда ее везут, даже смеялась: пусть видят, что она не сломлена.

— Вы — немые… скоты.

— Ты — большевичка… — лениво ответил старший жандарм с квадратным лицом. Его неприязненный взгляд не обещал ничего хорошего.

— Эх вы, а еще болгары!

Жандармы промолчали.

Так ехали долго. И только в селе около каменного колодца грузовик остановился. Жандармы зачерпнули бадью, стали пить. У Таны давно пересохло во рту. Нестерпимая боль заливала голову.

И вдруг рядом, в каких-то двадцати метрах от грузовика, раздались выстрелы. Тана видела, как жандармы отпрянули от колодца. Один, тот, который назвал ее большевичкой, схватился за живот и стал медленно опускаться на землю. Из брошенной бадьи вода вылилась ему на ноги.

Двое открыли стрельбу по дому напротив. Оттуда бил автоматчик. Он не позволял жандармам приблизиться к грузовику, где в наручниках сидела девушка.

Тана — быстрее сделала, чем подумала, — рывком перевалилась через борт, упала на пыльную дорогу и тут же подхватилась, побежала наугад, лишь бы подальше от машины. Она бежала через дворы, падала от слабости, но мысль — исчезнуть, спрятаться — придавала ей силы, и ноги, избитые на допросах, обретали твердость и упругость.

А рядом люди шли по своим делам, но, увидев бегущую в рваном платье девушку, сторонились, со страхом глядели ей вслед. Где-то в саду около старого глинобитного сарая Тана упала в цветник. Враз потемневшее небо закачалось, закачались кусты, все исчезло…

Очнулась она в темном сыром подвале. Ее голова лежала на чьих-то теплых коленях, и ей почудилось, она дома и покойная мать, умершая пять лет назад, поит ее парным молоком.

— Мама, — прошептала Тана и навзрыд заплакала. Били шомполами — не плакала, ломали пальцы — глаза были сухие, зачитывали приговор — не просила пощады. А тут на коленях у незнакомой женщины не хватило сил сдержаться.

— Где я?

— Не пугайся. Не выдадим.

Долечивалась она уже в партизанском отряде. Привел ее туда Жеко Курдов, партизан-разведчик. Это он увидел Иванку в кузове жандармского грузовика и на свой риск вступил в бой с конвоирами.

— …Так папа с мамой познакомились, — закончила Иванка свой удивительный рассказ.

На Красной площади били куранты. В Москве была полночь и без часу полночь в Болгарии. Иванке не верилось, что она идет рядом с парнем, которого никогда раньше не видела, но знала с детства.

Они шли по улице Кирова. Павел бережно держал ее под руку, и ему хотелось, чтоб дом Светланы был на самом краю света. Иванка же почему-то ускорила шаг, наверное, время уже было позднее. И все же… Зачем спешить? Павел приостановился, спросил, как подпольщица Тана Курдова подожгла ангар.

— Она его не поджигала.

— Но Стоил Проданов писал: за поджог ее приговорили к смертной казни.

— Да, но она не поджигала. Она должна была встретиться с советским разведчиком. И каждый день выходила на рынок, то есть на место встречи. Советский разведчик был в форме немецкого матроса. Если бы не поджог, не стечение обстоятельств, маму не схватили бы.

— А дядя Гочо знал, что мама связная у советского разведчика?

— Да. Но многие подпольщики к маме относились с недоверием. В подполье мог пробраться провокатор…

Закончив дела на стенографических курсах, Иванка уезжала в Инту. Прощаясь, робко обняла Павла, шепнула на ухо:

— До свиданья, браток.

Не этих слов ждал он от девушки…

Иванка ему нравилась, как недавно нравилась Галина. Сейчас он думал о них, испытывая противоречивые чувства. Он заметил сразу же, еще в вестибюле гостиницы, что Иванка рада знакомству с ним. И не потому, что он офицер, капитан, нет, конечно же. Она видела в нем брата моряка, которого любила ее мать, тогда еще подпольщица Тана Курдова.

За дни, которые Иванка провела в Москве, он понял одно: он ей «не показался». Может, потому, что он маленького роста? И Галина его не принимает всерьез. Вот уже два месяца от нее ни одного звонка. Раньше звонила почти каждый день. А потом, как занялся он поисками фронтовых друзей брата, совсем остыла. В ее голосе он уловил насмешку. А однажды у нее вырвалось: «Блажь».

Павел обиделся. Обиду перебороть не смог — перестал с Галиной встречаться. Теперь он издевался над собой, над своими планами семейной жизнью. А в ушах все еще слышался вкрадчиво-тихий голос: «Паша, ты меня любишь?»

Спросила бы так Иванка. Но она только рассказывала, рассказывала, а если и спрашивала, то обращалась, как старшая сестра к младшему брату, хотя Павел был намного старше.

С Севера письма идут медленно, будто везут их на оленях. Иванка писала о солнце, о том, что деревья после зимы быстро оттаивают и в лесу терпко пахнет оживающей хвоей. В каждом ее письме он улавливал сожаление о том, что свидание в Москве было слишком коротким.

С мыслями об Иванке Павел начинал свой день. О ней он думал даже тогда, когда с полковником Горбатюком обсуждал детали дипломного задания.

Дотошный Горбатюк хотел, чтобы работа капитана Заволоки стала событием академического масштаба. Павел развивал мысль своего учителя, видевшего в повышенных скоростях марша новую динамику боя. Учитель был доволен тем, что дипломник обстоятельно изложил историю вопроса, привел воспоминания освободителей Праги и Маньчжурии.