Эхо в тумане - Страница 48
Спать не хотелось, хотя утром надо было подниматься рано. И опять мысль вернулась к письму из Болгарии. Оно вселяло надежду: а вдруг?..
«Дорогой Павел!
Пишут Вам красные следопыты отряда имени Сергея Тюленина из города Пловдива.
Нам передали фотопортрет девушки, которую Вы просите разыскать. Портрет мы показали старому мастеру дедушке Трынову. Но он ничего не вспомнил, а только подтвердил, что портрет выполнен в городе Варна в 1943 году. Сообщите нам, пожалуйста, как и почему портрет оказался у Вас и кто эта девушка? Она из Варны или же из другого города? Как ее фамилия? Мы для Вас сделаем все, что в наших силах.
«Кто эта девушка?.. Как ее фамилия?..» Ах, если бы знать фамилию! Может, этой девушки уже давно нег в живых, как нет в живых Алексея… Письмо ничего нового не добавляло, но от него на душе было хорошо. Конечно же, Христо Степанов сделает все, что в его силах. Впрочем, новое было: оказывается, жив старый мастер Тодор Трынов!
И все-таки о девушке, с чьего портрета он недавно снимал копию, Павлу кое-что было известно. Фотокарточка, несомненно, Алексею подарена. Но когда? Не позже лета сорок четвертого года. Наверное, в то лето он погиб. А зимой, точнее — в декабре, к Заволокам в гости наведался друг и сослуживец Алексея — мичман Ягодкин…
Последняя военная осень
Накануне учительница сказала, что День Конституции необходимо отметить сбором металлолома. Поэтому занятия отменяются, школьники выйдут в горы, туда, где совсем недавно, несколько месяцев назад, проходила линия фронта.
Учительница надела длинное шерстяное платье защитного цвета. К платью на красный кружочек привинтила орден Красной Звезды. Старшеклассники говорили, что их учительница была санитаркой, на себе выносила с поля боя раненых. И за это получила орден. Позже Павел узнал, что воевала она в низовьях Днепра. Под городом Николаевой ее ранило, и теперь она прихрамывала.
Ранение было серьезное, из госпиталя ее комиссовали, больше на фронт она не попала. Учительница пытается скрывать свою хромоту, но это ей не удается. Она всегда носит хромовые сапоги, сапоги почему-то скрипят, но не так, как скрипит новая хромовая кожа. Когда в конце ноября зачастили дожди, она стала надевать старую, изношенную шинель. Говорили, что, кроме красноармейского обмундирования, других вещей у нее не было.
Не было у нее и родни. Поселилась она по соседству с Заволоками у бабки Фроси, бездетной вдовы. Бабка целыми днями пропадала на железнодорожной станции — работала осмотрщиком вагонов, а вечером, уже в потемках, возилась в своем крохотном огородике: то копала картошку, то сеяла в зиму лук. Оставив на столе проверенные тетрадки, изредка выходила в огород учительница. Бабка Фрося и учительница, замечал Павлик, весело переговаривались, но ни разу — это тоже замечал Павлик — квартирантка не помогала своей хозяйке.
— И не платит за постой и не подсобляет, — как-то высказалась о ней Павликова бабушка — Прасковья Герасимовна. Павлику было обидно, что бабушка о людях судит несправедливо.
Сначала Павлику до учительницы не было никакого дела. Корпит день-деньской над книжками — ну и пусть. Но потом, когда она стала его учительницей и он получил из ее рук грифельную доску и кусочек мела и она начала его учить грамоте, равнодушие уступило место интересу.
В первых числах сентября во дворе Заволок появилась почтальонша с почерневшей от старости базарной корзиной. Она — все это знали — в корзине носила письма и газеты.
— Эй, хозяева! — позвала громко, чтоб ее услышали. Из летней кухни выглянула Прасковья Герасимовна.
— Здравствуйте, бабушко!
— Здравствуй-здравствуй. С какими вестями?
— Поле письмо…
— От Алеши, значит.
Почтальонша тяжело нагнулась и достала из корзины конверт. В это время Павлик на веранде молол кукурузу для тыквенной каши. Услышав, что письмо, обрадовался. Остановил ручную мельницу. Прислушался. Писем от Алексея что-то долго не было. Мама уже и на почту ходила, справлялась. Не поступали, говорят. Воюет сын, фашиста добивает. Некогда, говорят, писать. Может, и некогда, но мама беспокоилась, о какой-то свадьбе говорила, во сне видела, что ли. Может, и в самом деле Алексей женится? Привезет с войны молодую жену, и они будут жить в спальне, мама даже перину откопала, которую спрятала от немцев. Тогда почти все вещи она закопала в огороде. Домик стоял пустой. Полицаи искали, даже шомполом били маму. «Где сховала барахло, комиссарша проклятая?» А она молчала, только он, Павлик, плакал и обзывал полицаев «фасыстами». Один, длинный, с порезанным лицом, замахнулся прикладом и ударил бы Павлика, не подвернись бабушка. Она утащила внука в летнюю кухню и закрыла на задвижку, как собачонку.
Почтальонша раскрыла конверт, оттуда выскользнул сложенный вчетверо листок и упал на мокрую от росы траву. Почтальонша торопливо его подняла, виновато стряхнула с листочка росу, стала читать:
— «Ваш сын главстаршина Заволока Алексей Петрович погиб смертью храбрых…»
В первое мгновение Павлику показалось, что речь идет вовсе не о его родном брате, а о каком-то другом Алексее. Его Алексей — он живой! Когда прибегал на побывку — тогда база была рядом, — непременно пел: «И в огне мы не утонем, и в воде мы не сгорим…» И Павлик хохотал: как это так — тонуть в огне, а гореть — в воде? Алексей весело подмигивал, щуря голубые, как у мамы, глаза: «У моряков, брат, все бывает…»
Бабушка, всплеснув морщинистыми руками, так и ахнула. Ей вдруг стало плохо. Она прислонилась плечом к недавно побеленной стенке. Ее пунцовые щеки задрожали.
— Внучек мой, Алешенька-а!..
Павлик попытался было молоть, но железные пластины неприятно заскрипели, нарушая тишину, — аж по коже пошли мурашки.
— Отдохни, мальчик, — остановила его почтальонша и бережно, словно взрывоопасную вещь, положила на ступеньку распечатанный конверт.
Широко раскрытым беззубым ртом бабушка глотала воздух, крупная слеза катилась по дряблой щеке, оставляя мокрый след.
К ступеньке тихо подошел со всеми ласковый одноглазый Шарик, понюхал «похоронку», но она, видимо, ничем не пахла, разве только чернилами, вернулся на прежнее место, под крыльцо, которое служило ему конурою.
— Принеси бабушке воды, — попросила Павлика почтальонша, — а то мне надо еще разнести письма… Ох, лихолетье, — вздохнула она. — И когда эта проклятущая война кончится?.. — тяжело подняла старую корзину с письмами, побрела со двора, не оглядываясь.
Павлик, напуганный случившимся, отставил миску с кукурузой и, жалостливо взглянув на бабушку, направился в летнюю кухню, где на подставке из кирпичей было ведро с водой. И тут он заметил учительницу. Она стояла по ту сторону забора, поджав губы, вот-вот заплачет. Горе людей, конечно, было ей знакомо, многие умирали у нее на руках по дороге в медсанбат, но как приносят в дом «похоронку», видела, наверное, впервые.
Бабушка, когда немного пришла в себя, спросила Павлика, как взрослого:
— Что ж мы, Паша, маме скажем?
Павлик, еще не в силах осознать случившееся, молча приподнял плечико: он не знал, что они скажут маме. Бабушка, наверное, знала, ведь она могла и сказать к месту, и сделать все, как нужно.
На улице показался жестянщик, мужик, которого боялись и ненавидели мальчишки всей окраины.
— Кому ведра починять! Кому ведра…
У двора Заволок он остановился, сбросил с плеча мешок и увесистый лом, похожий на ось телеги (на нем он чинил ведра), угрюмо поздоровался с бабушкой. Лицо его было обросшее до самых глаз, только нос оголенно краснел, словно раскаленный кусок кокса. Его огромная неуклюжая фигура горбатилась, руки, крепкие, волосатые, висели, как поленья.
— Не убивайся, Герасимовна… Така его, значит, планида… Помянуть полагается убиенного воина Алексея… Царство ему небесное… Спаси его и помилуй, господи…