Эхо (Сборник фантастических рассказов) - Страница 45

Оплошность с вытяжным шкафом случилась впервые. При воспоминании об этом пожилому ученому становится неловко, хотя сейчас он один на один с собой.

Нитроцезин мог остаться в шкафу от предыдущего опыта. Но почему шкаф не был проветрен тогда?..

Гордеев сворачивает с тротуара в лес, на тропинку, протоптанную его молодыми сотрудниками. Тропинка ведет на поляну, в полуста шагах от улицы. Гордеев знает поляну: здесь после работы встречаются парни и девушки, лаборанты Гордеева, говорят о любви. Ученому хочется, чтобы сейчас на поляне никого не было. Точно, никого нет. Гордеев становится под сосной, слушает затихающий ввечеру шум города.

Нитроцезин — яд. В малых дозах — сильнейшее возбуждающее. Действует на подкорку мозга. Незаменим в опытах над обезьянами, кроликами. Подобно всем возбуждающим, он имеет порог, за которым превращается в противоположность. Как змеиный яд в лечебное средство. Задача лаборатории — найти этот порог, выделить из нитроцезина лекарство. Против наркомании. Так что значение нитроцезина двоякое: возбуждающее и — потенциально — лекарственный препарат.

Доступ к нитроцезину имеют, кроме Гордеева, двое — старшие лаборанты. Аккуратные парни. Но дело сейчас не в этом. После опыта, когда Гордеев надышался парами нитроцезина, он почувствовал себя плохо. Придя домой, он не стал ужинать и, сославшись на нездоровье, прилег на тахту в своем кабинете.

Все это Гордеев помнит подробно. Принял валидол — в сердце покалывало: месяцем раньше Гордеев перенес инфаркт. Поправил подушку, чтобы голове не было высоко, выключил торшер и закрыл глаза. Тотчас все исчезло, все изменилось. И Гордеев сам изменился. Шел по широкому двору к школе. Хорошо знал двор, школу, четыре ступени, по которым поднимется на крыльцо. Гордеев сейчас не был Гордеевым — был учителем Карпом Ивановичем, шел на занятия в школу. Одновременно — как это совмещалось в памяти? — Гордеев знал школу другой: полуразрушенной, сожженной во время гражданской войны. И двор знал другим, заросшим лебедой и крапивой, — не раз играл здесь с мальчишками. Но все это не мешало одно другому: помнить школу полуразрушенной и видеть ее сейчас, когда Гордеев, он же Карп Иванович, идет на занятия.

Ребятишки, стоящие на ступеньках, сдернули шапки, кричат ему; «Здравствуйте, Карп Иванович!» Гордеев отвечает им, входит в здание. Здесь коридор, с большими выходящими во двор окнами, двери в классные помещения, дверей — три. Карп Иванович знает, где какой класс, хотя Гордеев не знал, когда мальчуганом лазил по развалинам школы, вместо дверей видел провалы, а вместо потолка — небо над головой. Но в этот момент Гордеев был Карпом Ивановичем, ребятишки называли его по имени-отчеству, а он знал каждого из ребят в лицо. И еще знал, что до звонка десять минут и что дома осталась стопка тетрадей, сходить за ними нет времени. Но можно послать кого-нибудь из ребят.

— Миронов! — окликает Карп Иванович. — Петя!

— Я! — Шустрый мальчонка кидается опрометью к учителю.

— Сбегай ко мне, — говорит ему Карп Иванович, — принеси тетради по арифметике.

Мальчонка от внимания и старания таращит глаза, и они у него разные — карий и серый.

— Мигом! — отпускает его Карп Иванович.

А Гордеев знает, что мальчик Миронов Петр станет на селе чуть ли не первым комсомольцем, повяжет на шею Гордееву пионерский галстук — тогда Гордееву будет девять лет, и он будет удивляться глазам Миронова, карему и серому.

А сейчас Карп Иванович миновал коридор, взялся за ручку двери учительской комнаты. Ручка металлическая, холодная, дубовая дверь подалась с трудом.

На этом мгновении Гордеев проснулся.

Карп Иванович — прадед Гордеева. В жизни Гордеев его не помнит: родился за полгода до смерти Карпа Ивановича. Школа, где прадед работал учителем, сгорела в 1920 году. Разноглазый Петр Миронов старше Гордеева лет на десять. И действительно повязал Гордееву пионерский галстук. Позже Миронов погиб в Великой Отечественной войне. Все это Гордеев знал и сейчас, по пробуждении, перебирал в уме.

Сон, думалось ему. Но какой странный сон — в цвете, в ощущениях. В небывалой раздвоенности самого Гордеева и единстве его с Карпом Ивановичем!..

Гордеев еще чувствовал холод полированной ручки, тяжесть дубовой двери. Это поражало больше всего: то, что с Гордеевым произошло во сне, было в действительности!..

В семье рассказывали о прадеде Карпе Ивановиче, казаке, учителе трехклассной приходской школы. В свое время Карп Иванович участвовал в турецкой войне, мерз на Шипке в снегах. И прадеды Карпа Ивановича были казаками, бежавшими после отмены Юрьева дня на Дон, когда южные степи назывались еще Диким Полем. Воевали с татарами, с царской службой, вылавливавшей беглых крестьян, пахали землю. Гордеев тоже казак. Но сейчас другое время, другая жизнь: Гордеев пятьдесят лет как в Сибири, академик и совсем редко наезжает на Дон, в родные места.

Но вот — привиделось.

Так думал Гордеев сначала, когда его посетил первый сон.

Небо погасло, рассыпалось звездами. Совсем как в тайге… Гордеев стоит под заснеженными соснами.

Потом он идет назад, приглядываясь к тропинке, — в лесу темно. Почти сталкивается с парой, идущей навстречу.

— Максим Максимович, вы?..

— Ax! — слышится второй голос.

Гордеев узнает Юреньева, лаборанта, и Лизу, своих сотрудников.

— Думаем — кто это? — Юреньев останавливается.

— А вечер-то, вечер!.. — щебечет Лиза.

В лесу уже не вечер — ночь.

— Проходите. — Гордеев уступает тропинку.

Выходит на тротуар. До дома три квартала. И пока идет, Гордеев вспоминает, что было дальше.

Был второй сон — в ту же ночь, что и первый, под утро.

Улица. Широкая, бесконечная под ослепительным небом. Толпа: мужчины, женщины, дети. В середине толпы верховые, с пиками, с шашками наголо, телега, запряженная двумя парами лошадей.

— Везут! Везут!

Из дворов, из мазанок по сторонам улицы выглядывают старики, старухи:

— Везут!..

Гордеев, он же одновременно федька Бич, в толпе вместе с ребятишками-сверстниками, с казаками, и желание у него одно: взглянуть на человека в телеге. Из толпы слышится:

— Степан, батюшка наш!

— Тимофеевич!..

— Ну, ну! — Конвой тесен, грозится плетками.

— Степан Тимофеевич! — Толпа напирает.

А у Гордеева — подростка Федьки — одно желание: хоть глазом взглянуть на человека в телеге.

— Кормилец наш!..

— Сторонись! Сторонись! — Казаки на лошадях прут на толпу.

— Вороги! — несется им в лица. — Погодите ужо!..

— Кто там? — Хорунжий впереди круто поворачивает коня.

— Степан Тимофеевич! — взрывается над толпой.

Казаки взмахивают шашками, люди шарахаются в стороны. И тут Федька на мгновенье видит человека, распластанного в повозке: руки привязаны к брусьям по сторонам, ноги к нижним доскам. Но его лицо!.. Изуродованное, синее от побоев, рот — кровавая рана! И только глаза — зоркие орлиные очи — оглядывают толпу, конвой. Им не больно, глазам, хотя тело — сплошной ушиб. Они ободряют людей, зовут. На миг встречаются с Федькиными глазами. И — чудо: конвой, разгоняя людей, расступился, Федька остается один на один с этим горячим взглядом. Бросается к телеге, вцепляется рукой в деревянный брус.

— Степан Тимофеевич! — Бежит рядом с телегой.

Глаза атамана темнеют, приближаются к глазам Федьки — голова поднимается с окровавленных досок. Губы шевельнулись:

— Живи!..

Удар плетью ложится на спину Федьки, разрывает рубаху. Другой конвойный за шиворот отдирает Федьку от телеги, швыряет в толпу.

Гордеев просыпается весь в поту.

Федька Бич! Это же Федор Бичев, пращур Карпа Ивановича! На Дону есть и хутор Бичев. Может быть, Федор основатель хутора?.. Так и идет линия: Федор Бичев, Карп Иванович. Бабка Гордеева урожденная Бичева, мать из той же семьи. И только он, Максим Максимович, — Гордеев по отцу.

Второй сон ошеломил ученого еще больше, чем первый. Яркостью картины, правдивостью бытия. Гордеев твердо верил: все это было. И сейчас верит. Было с ним и ни с кем другим!..