Эхо (Сборник фантастических рассказов) - Страница 35

Подошел к кровати. Поглядел на Василия, спросил?

— Что мне дашь?

— Я тебе качели сделаю, — пообещал Василий.

Мишутка заковылял в кухню и сказал, видимо, матери:

— Он мне пообещал качели сделать.

— Не лезь, куда не надо, — сказала мать.

— Но он мне качели…

— Я тебе что?.. — прикрикнула Анастасия Петровна.

— А? Что? — очнулся от дремы Михайло Иванович.

— Не дрыхни, — сказала Анастасия Петровна. — Перед вечером вредно.

Михайло Иванович проворчал что-то невнятное. Появился на пороге спальни, спросил у Василия:

— Ну как?

— Режет… — пожаловался Василий, шевеля пальцами.

— Да, брат, не мед, — согласился Михайло Иванович, видимо, не зная, развязать Василия или еще не следует. Потоптался, вышел.

Пошептался о чем-то с Анастасией Петровной. Опять зашел в спальню, ослабил узлы веревок.

— Ох, — сказал, — наделал ты мне хлопот.

Как всякий мужчина, Михайло Иванович не терпел лишних хлопот.

— Развяжите меня, — попросил Василий.

— Сбежишь, — почесал в затылке Михайло Иванович.

— Не сбегу.

— Ой сбежишь, паря. Охотников приведешь.

— Михайло Иванович!.. — взмолился Василий.

— Не проси! — отмахнулся лапой Михайло Иванович.

Узлы он все-таки поослабил. А когда стемнело, перенес Василия в кухню, на лавку: спи.

Василий не мог уснуть. В спальне тоже не спали. Михайло Иванович переворачивался с боку на бок.

— Настя!.. — позвал он наконец шепотом.

— Чего тебе?

— Ума не преложу, что с ним делать.

— А я что? Моего это ума?

— Он мне качели сделает! — пропищал из своего угла Мишутка.

— Цыц! — прикрикнул Михайло Иванович.

Через минуту спросил:

— Может, отпустить, Настя?

— Можно, — отозвалась Анастасия Петровна.

— Ох-ох-ох… Беда мне, — вздохнул Михайло Иванович.

Утром он спросил Василия:

— Если я тебя отпущу, что будешь делать?

— Поживу у вас немножко. Если разрешите, — сказал Василий.

За ночь он многое передумал и решил, что ему встретился уникальный случай: медведи живут, разговаривают. Дом у них, телек — поди поищи такое. Не убили его, не съели. Паспорт потребовали. Чудеса какие-то! И если уж чудо в руках, надо выжать из него пользу. Поэтому ответы у него были продуманные:

— Поживу с недельку, уйду.

Кажется, Михайло Иванович такого ответа не ожидал.

— Да-а… — тянул он. — У нас, значит, поживешь.

— Конечно, — сказал Василий.

— Шкодить не будешь?

— Что вы, Михайло Иванович!

— Да, — решился наконец Михайло Иванович. — Живи.

Завтракали все вчетвером. Ели картошку с маслом.

— Откуда масло? — спросил Василий.

— Оттуда ж, — отвечал Михайло Иванович. — Из сельпо.

— Имеете связь?..

— Имею.

Конечно, имеет: телевизор, посуда, сковороды… Василий не мог сразу привыкнуть к этому, оттого и вопросы его были, честно говоря, неглубокими.

Больше Василий смотрел: как Михайло Иванович орудует вилкой, как Анастасия Петровна управляется у печи. Смотрел на лица своих соседей. Неудобно как-то сказать — на морды. Ничего лица: приветливые, сосредоточенные.

После завтрака Михайло Иванович предложил:

— Айда, по дрова. На заготовку.

Взял пилу поперечную, добрый колун. Василий с готовностью согласился.

Лесосека была в километре от дома — не дальше. Штабелек дров, небольшие стволы, поваленные, изломанные, — работа Михаила Ивановича, решил Василий. Пока шли, разговаривали, Василий рассказывал о себе. Михайло Иванович слушал.

На лесосеке сразу включились в работу. Пила визжала, готовые чурки ложились одна к другой. Василия прошиб пот. Михайло Иванович работал неутомимо.

Так — до обеда: картошку взяли с собой, лук, соль.

После обеда дали себе немного расслабиться. Прилегли под елью, на мягкой хвое. Возобновили разговор. Говорил теперь Михайло Иванович:

— Биография у меня обыкновенная — рядовая. Родились мы в берлоге, с браткой Валерой. Сосали мать, набирались сил. Когда выбрались из берлоги, началась для нас настоящая жизнь. Чего только мы не делали: кувыркались, лазали по деревьям, купались в ручье. Хорошая была жизнь, — Михайло Иванович расчувствовался: — У-у!! Бывало, утречком, на реке… А небо такое зеленое, свежее. Лес не шелохнется. Не жизнь — яблочко наливное!..

— Только все кончается, милок, — Михайло Иванович повернул голову к Василию. — Здоровенные стали с браткой, ссориться начали. Вцеплялись — клочья летели. Мать поглядела на это, разгневалась, надавала оплеух обоим: «Ушивайтесь, постылые!» И пошли мы с Валерой. Побродили до осени, потом он подался На Усач. Только его и видел. Не знаю, жив ли?

Тут я задумался, — продолжал Михайло Иванович. — Как дальше? Перезимовал один. Подтекла у меня берлога, выскочил раньше времени. Холодно, голодно. Нет, думаю, так можно пропасть.

У Василия с утра на языке вертелся вопрос: как это — домик, семья? Михайло Иванович, видимо, подходил к этому моменту своей биографии.

— Приглядываться начал. Живут мужики, к примеру. Дом, огород у них, достаток. Разговаривают друг с другом, общаются. Почему у зверей не так? Крепко засела у меня эта думка. Почему не жить вместе с людьми? Коровы живут, собаки. Впрочем, не то: коровы, собаки — домашний скот. А чтобы жить на равных: ты мне друг — я тебе друг. Мысль, правда? Мир велик; тайга велика, солнце всем светит. Живите и наслаждайтесь. С чего же начать, думаю? С речи. Оно и понятно: речь — это главное. Без общего языка пропадешь. Стал подбираться ближе к людям. На покосе где-нибудь отдыхают, у костра, а я тихонечко рядом, за елками: слушаю, запоминаю. Того Иваном зовут, того Петром. Подай, принеси — все это понятно, если хочешь понять. Шибко завлекся этой наукой. Говорить начал учиться. Получалось: И-ван. «Иван, — говорю, — Иван!» А из глотки: «И-ван»… вроде «ги…» — отрыжки какой-то. Лапами, бывалоче, раздеру морду себе: «Иван!» Представь — получаться начало. А раз начало — не сомневайся, пойдет.

Года два эдак бился. Повзрослел к этому времени. Новые пришли мысли. Кому это надо, думаю, чтобы звери, птицы да человек разобщенно жили? Мир, говорят, один, неделим. Вот, думаю, надо наводить мосты к человеку. Хорошо, теоретически думаю. Да и готовлюсь. Пионером стать в этом деле.

Михайло Иванович привстал, сел под елью. Рассказ взволновал его. Взволновал и Василия.

— Ну, — продолжал Михайло Иванович, — когда изучил язык, сказал себе: двинем! Доклад у них был в клубе. Докладчик читал по листку, остальные дремали, слушали. Прошел я между рядов, оказался возле трибуны.

«Здравствуйте, мужики, — говорю. — Дозвольте слово! сказать». Ну, конечно, замешательство тут. Кто шапку! на голову, кто — ходу. Кто-то кричит; «Ряженый, успокойтесь!»

«Не ряженый, — говорю. — Всамделишный медведь».

Хохот поднялся. Докладчик задом со сцены. В зале веселье:

«Скажи, скажи, Михайло Иванович!»

«Мужики, — говорю, — по делу пришел».

У тех, кто на первых скамьях, глаза круглеют. Смех постепенно пропал.

«Разрешите, мужики, — продолжаю, — жить с вами в мире и дружбе. Медведь я, — говорю, — да вот додумался жить по-новому. Своим умом дошел».

Нескладная речь, однако, вижу, слушают.

«Не такое время сейчас, — говорю, — мир неделим, так давайте, — говорю, — я вам в чем помогу, вы мне поможете».

Какой-то парень из задних рядов:

«Чем помочь?»

«Не трогайте, — говорю, — не убивайте. Может, пригожусь на что путное. Дозвольте дом поставить в лесу, жить, как люди».

Тот же парень кричит:

«Ставь, пожалуйста. Живи!»

«Спасибо, — говорю. — А может, на голосование мою просьбу?»

Очень уж внезапно вышло для всех. Может, настроение у них поднялось, развеселил я их.

«Живи, — кричат, — без голосования!»

— Разрешили мне — в виде эксперимента. Начал строить избу. Женился на Анастаське. И вот — живу.

— А с мужиками — как? — спросил Василий.

— Сошлись характерами. То они мне помогут, то я им. К примеру, строят мост — поворочаю бревна. Машина у них — «скорой помощи». Слабенькая, видимость одна. Весной, летом по дороге из колдобин выворачиваю. Телка потерялась в лесу, глупая, — опять же ко мне, к Михаилу Ивановичу. Они вон мне телек установили. В благодарность, значит.