Эхо проклятия - Страница 3

Вероятно, незнакомец понял, что здесь он ничего не добьется. Мне нравятся люди, общаясь с которыми, достаточно молчать.

Он взял клетку, спрятал ее под одеждой и направился к выходу. Напоследок он обернулся, и в его улыбке я снова не увидел ничего хорошего. Она была как оскал зверя, на мгновение выхваченный огнем из беспросветно темной дикой ночи, и будто обещала, что он еще вернется к моему костру. За добычей. Или за падалью...

Он показал на один из малоазиатских ковров – видна была только часть его, к тому же при плохом освещении, – и бросил как бы вскользь:

– Этот чинтамани – хорошая копия. Вторая половина прошлого века и ни в коем случае не раньше.

Если я хоть немного разбираюсь в людях, мотивом этого вмешательства в чужие дела явно была не маленькая месть и не тщеславие. Незнакомец подал мне знак – он намекал на то, что мы с ним принадлежим к одному племени. Племени обреченных скитальцев, бесприютных бродяг и беглецов – даже если не видим того, кто неотступно преследует нас по темным закоулкам бытия.

После визита араба мне оставалось только ждать. Ждать появления охотника, настигающего жертву сквозь пространства и времена. Это как болезнь. Латентный период может иметь продолжительность от нескольких минут до нескольких лет. Иногда он длится всю жизнь...

Но в данном случае речь шла о сутках. Всего лишь сутки. Мне повезло. Я был благодарен за то, что не пришлось ждать долго. Некоторых ожидание сводит с ума. Наказание нетерпеливых еще страшнее.

...В то утро я был трезв как стеклышко, хотя раньше, несколько лет назад, напился бы, невзирая на условности. С некоторых пор алкоголь уже не помогал сделать существование сносным: после непродолжительного возбуждения на меня обрушивалась жутчайшая меланхолия; к тоске добавлялись необъяснимая тревога, страх, я бы даже сказал, мания какого-то потустороннего преследования, когда призраков боишься больше, чем живых.

Утро было вполне обычным. Утро серого октябрьского дня, который обещал быть коротким и кануть в прошлое, не оставив следа в памяти. Тогда я еще не слышал эха и не получал «суеверных» предостережений. Никаких пятниц тринадцатого, черных кошек, кладбищенской земли у порога, дурных предчувствий и прочей подобной чепухи – вообще ничего особенного.

В эту пору года дни иногда казались мне недоразумением между сумерками. Черная пантера ночи всего лишь приоткрывала желтые глаза, чтобы вскоре снова сомкнуть веки. Отражения и тени скользили по грязному перламутру. Холодный ветер и тоска в обнимку шатались по узким улицам центра, словно лихая парочка, и плохо приходилось одиночкам при встрече с ними.

У каждого есть добрый гений; у каждого есть злой гений. Своим добрым гением я считал женщину, с которой прожил пятнадцать счастливых лет и которая родила мне сына. Со злыми гениями все обстоит гораздо сложнее. Рано или поздно начинается отвратительный маскарад – вам ни за что не удастся отменить его или разгадать, с какой целью он затеян. И если жизнь до сих пор кажется вам приятной прогулкой с интересными попутчиками, веселыми пикниками и ясной, хорошо различимой целью на горизонте, значит, у вас все худшее еще впереди.

У меня позади было лучшее. Я стоял на пороге перемен. Счастье никогда не бывает долгим, иначе превращается в довольство. И потому я с тревогой ждал того дня, когда зло наконец выберет подходящую маску.

И оно выбрало, напялив лицо и тело женщины, которую я любил. Лицо и тело женщины, которая умерла восемь лет назад.

Она приехала на «серебряном призраке». Я всегда подозревал, что вестником необратимого может оказаться кто угодно. И даже что угодно. Почтальон, фотография в газете, труп собаки на дороге, крик птицы, закат солнца, поцелуй, сон, песня. Нет недостатка и в механических приспособлениях. Далеко не всегда они предназначены для того, чтобы причинять боль. Порой мгновение счастья становится знамением неотвратимой грядущей беды.

Вот и в тот раз: как только я увидел в конце улицы отливающий тяжелым блеском силуэт, я понял, что настал конец спокойной жизни. Мне и так была дарована изрядная передышка. Лишь неумолимое время имело значение... Помню, я даже обернулся и с какой-то обреченностью обвел взглядом барахло, которому суждено было исчезнуть, – и при этом словно прощался с упорядоченностью и иллюзиями, воплощенными в старых вещах: часах, фарфоре, курильницах, маскаронах, подсвечниках, кальянах и прочих осколках минувших эпох. Предметы старины давно перестали радовать меня и восхищать своим совершенством – я лишь острее чувствовал тщету существования. Чем было искусство по большому счету? Только изящной возней...

«Призрак» остановился перед дверью магазина. Я никого не мог разглядеть сквозь тонированные стекла салона. Шофер вышел первым. Это был огромный тип с очень бледным малоподвижным лицом. Почти наверняка – «мешок». Темные очки казались смотровой щелью в яйцевидном куполе. Строгий костюм сидел идеально, как на манекене. Или на покойнике.

Шофер открыл заднюю дверцу.

Эффект был сильным, но не сокрушительным. Кроме всего, я приготовился к худшему. Например, к тому, что рядом с нею окажется еще один возвращенный.

Мое сердце билось ровно. Однако что-то содрогнулось глубоко внутри – в той недоступной глубине, куда не способен проникнуть даже инструмент патологоанатома. Конечно, у меня было уязвимое место. Это «место» занимало приличный кусок пространства и называлось физическим телом.

...Она не постарела на восемь лет, как постарела бы та, настоящая. Впрочем, я не берусь отличить маску любого гостя, приглашенного на этот кровавый бал-маскарад, от настоящего лица.

Лидия сделала несколько шагов мне навстречу. Я узнавал ее походку, ее взгляд, ее жесты, ее улыбку... Ну а чего я ожидал? Ведь это не дешевая подделка. Окажись и она «мешком», все было бы гораздо проще.

Что-то, гнездившееся внутри меня, жадно рванулось к ней, словно я был тюремной робой узника, устремившегося к подлинной свободе. Но оковы плоти держали крепко.

Она остановилась совсем близко, и я почувствовал ее запах. Естественный аромат женщины, который волновал сильнее, чем жалкие зелья современных парфюмеров.

– Ты пригласишь меня войти? – спросила Лидия таким тоном, словно напрашивалась на ночь любви, но я знал, что она не нуждается в приглашении. И тем более не нуждается в любви.

Я молча отступил в сторону. Она входила в полутемный магазин, а я видел мурену, которая погружалась в сумрак грота: Лидия была такой же сверкающей в своем шикарном платье, и не менее опасной. Громила шофер следовал за нею, держа в правой руке пузатый саквояж, похожий на докторский и совершенно не вязавшийся с его обликом.

Я бросил быстрый взгляд на улицу. Мария опаздывала. Я был рад этому, потому что не хотел вмешивать ее в наши дела.

Лидия прошла прямо в мой кабинет, не обращая внимания на старинные безделушки. Я предвидел, что разговор будет недолгим. Она по-хозяйски села за стол, обвела взглядом голые стены, затем посмотрела на то, что лежало в реликварии. Протянула руку. Набрала полную ладонь пепла и подбросила его вверх.

Пепел закружился, как серое конфетти на каком-то извращенном празднике смерти...

Я видел ее лицо сквозь летящую пелену. Лицо существа, только что развеявшего свой собственный прах. Беззвездный космос был в ее зрачках – и я внезапно почувствовал себя тупым ребенком, зачем-то хранившим сломанные игрушки.

Лидия расхохоталась:

– Тот, кто побывал в Колыбели, не имеет права вести себя как сентиментальный болван.

Но я не был в Колыбели, дойдя только до первого из Домов Эрихто. Поэтому пожал плечами и ждал, когда же Лидия заговорит о деле. А она тянула, понимая, что для меня невыносима эта игра – фальшивая вдвойне, превращающая в абсурд и без того нелепый фарс, заранее проигранная мной именно в силу своей внешней обыденности – серой, безысходной, угнетающей, – не хватало еще, чтобы мне пришлось угощать «гостей» кофе и вести беседу о профанации искусства в этот варварский век.