Эхо фронтовых радиограмм
(Воспоминания защитника Ленинграда) - Страница 5

Мы немного поговорили с земляком, вспомнили нашу Гомельщину.

— У тебя повестка, призывают на фронт?

— Да, завтра на сборный пункт.

— Ладно, не горюй, переговорю с лейтенантом.

Поздно вечером мне вернули документы, я подписал какие-то бумаги и уже через десять минут был в общежитии.

— Что же вы смотались, не попытались даже защитить меня, — сказал я однокашникам, с которыми был вместе в магазине.

— Да мы растерялись, думали если сегодня не отпустят, то завтра пойдем в милицию.

К этому времени ребята, с которыми дружил, разбрелись кто куда. Леша Балакин — коренной ленинградец, 1922 года рождения, был призван в армию в первые дни войны, направлен в минометную школу, которая располагалась около Витебского вокзала. Несколько раз я ходил его навещать, но только однажды нам удалось встретиться в проходной, у будки часового. Перекинулись несколькими фразами. Он интересовался делами в техникуме, расспрашивал о ребятах.

— Я учусь на минометчика, еще несколько дней, и нас отправят на фронт. Зайди к моим родителям домой и передай привет.

Леша Балакин жил с родителями в квартире дома, расположенного на Мойке, третий дом от Исаакиевской площади. Это рядом с техникумом. Подружились мы с ним еще на 1-ом курсе и с тех пор дружба наша была нерасторжима.

До сих пор отчетливо помню, как мы познакомились. Он поступал в техникум и сдавал экзамен по геометрии. Я толкался в коридоре, ждал своей очереди. Было лето, стояла духота, через открытую дверь аудитории я наблюдал, как какой-то парень пишет на доске решение геометрической задачки. Каким-то образом я увидел грубую ошибку в его решении. Когда он повернулся лицом к двери, я стал жестами показывать, где он ошибся. Увлекшись жестикулированием, не заметил, как в коридоре появился преподаватель и быстро подошел ко мне:

— Вашу зачетку!

Я тут же вручил ему находившуюся в руках зачетную книжку. Он сел за стол, сделал запись в ней: в графе «Геометрия» стоял жирный «кол». Это значило, что дальнейшие экзамены прекращаются, а я возвращаюсь домой.

Ужас моего положения можно понять. На экзамены в Ленинград я поехал из Кировской области, где в поселке торфозавода «Гады» осталась мать, сестра, два брата. Отчима — Федора Моисеевича арестовали по 58 статье, мать беременна, а сестра и братья меньше меня. Все мы были на иждивении отчима, и с его арестом семья оказалась в тяжелейшем состоянии. Мать хотела, чтобы хоть один из сыновей устроился в жизни, поступил в техникум. Возврат мой в поселок мог стать еще одним ударом для матери.

Хорошо все это понимая, я начал метаться по техникуму в поисках выхода. Добился на прием к директору, Аринушкину Григорию Ивановичу, и чистосердечно все ему рассказал, тут же покаялся и попросил его разрешить мне пересдать геометрию, хотя, фактически я ее и не сдавал, а «кол» получил за подсказки.

И дрогнуло сердце у Аринушкина.

— Ладно, — сказал он, — разрешаю сдавать остальные предметы. Если выдержишь успешно, разрешу пересдать геометрию.

Он тут же сделал распоряжение приемной комиссии, я стал готовиться к следующим экзаменам. Предстояло шесть испытаний. Сдал я их все, по литературе получил даже пятерку. Попалась мне тема Анны Карениной, и так азартно я рассказал об образе Анны Карениной, что преподавательница даже руками хлопнула:

— Замечательно, замечательно, как Вы хорошо чувствуете этот образ. Ставлю Вам «пятерку»!

Но когда открыла мою зачетку и увидела жирный «кол» — как-то сразу скисла.

— Ай-я-яй, что же это?

Я, краснея, объяснил существо дела.

— Ну все равно — по литературе «пятерка», — наконец твердо произнесла она и вписала отметку.

Других преподавателей этот «кол» тоже вводил в смущение. Вроде отвечаешь на все вопросы нормально, ждешь «четверку». Но вот открывает экзаменатор зачетную книжку, видит единицу, начинает охать и ахать и ставит «тройку».

Таким образом я был допущен к переэкзаменовке по геометрии, получил свою «тройку», и был зачислен студентом первого курса техникума и с первого сентября приступил к занятиям.

Из-за моей подсказки Леше Балакину тоже поставили «кол», и он, так же как и я, сдавал геометрию с разрешения директора. Так мы стали сперва друзьями по несчастью, а потом по душе.

Второй мой друг по техникуму — Саша Копполов, администрацией техникума был направлен в истребительный батальон. Из общежития он сразу ушел на казарменное положение. Дежурили они в городе в своей одежде, без обмундирования, так как эти формирования считались полувоенными. В задачу истребительного батальона входил захват шпионов и диверсантов, если их сбросят немцы с самолетов. Вскоре его призвали в военкомат и направили служить в Ленинградскую милицию. Всю блокаду Саша в Ленинграде боролся с бандитами, ворами и налетчиками, много перевидел, пережил драматических событий. Встретились мы с ним лишь после войны.

Леша Балакин, Саша Копполов и я были неразлучной «троицей» в техникуме. Однажды на перерыве мы с Лешей Балакиным решили помериться силой — кто кого уложит на пол. Мы так увлеклись борьбой, что собрали вокруг себя огромную толпу ребят из нашего класса. В какой-то момент Леша уцепился за мои брюки и и услышал, как они звонко треснули. Борьбу мы сразу бросили и осмотрелись. Брюки были разорваны сзади от пояса до колен. Я впал в уныние. Во-первых, это были мои единственные брюки, во-вторых, сквозь прореху светило голое тело, и как теперь выйти из техникума, как добраться до общежития, я не представлял. Леша попросил у девочек булавки, кое-как закрепил штанину вдоль прорехи. Я сел на заднюю парту и с грустью стал ждать окончания занятий. Когда уже все разошлись, тихой походкой спустился по лестнице вниз, осторожно шагая добрался до общежития. Затем весь вечер с иголкой и с ниткой в руках сидел в трусах на койке и зашивал брюки. Этот неумелый и хорошо заметный шов еще не один месяц напоминал мне о необходимости быть осторожным в движениях. Потом отец помог мне купить первый недорогой костюм, и я избавился от тревоги за состояние своих единственных штанов.

До сих пор я храню самые теплые воспоминания о нашей юношеской дружбе с Лешей Балакиным. Как истинный ленинградец, он с первого курса взял надо мной «шефство». Видимо ему импонировала дружба с простодушным деревенским пареньком и он старался быстрее приобщить меня к городу. Почти ежедневно, после занятий в техникуме, мы шли вместе сначала к нему домой, благо его дом находился рядом с техникумом. Он оставлял дома сумку с книгами и мы отправлялись прогуляться по Невскому проспекту. Потолкавшись среди шумной и разноликой толпы часок, Леша возвращался домой.

— Бывай, — говорил он мне, — я пошел домой, надо кое-что поделать.

Я же в общежитие не спешил. Меня, как магнитом, притягивали дома и витрины города, детали на фасадах здании, узорчатые решетки в скверах и тысячи различных мелочей городского убранства.

Это было не совсем осознанное постижение красоты великого города, но оно приносило мне истинное и глубокое наслаждение, укрепляло любовь к Ленинграду.

Незаметно приближался вечер, и надо было возвращаться в общежитие. И это угнетало, потому что общежитие на первом курсе было далеко от техникума — в Лигово или иначе — в городе Урицке. На трамвае — час езды. Пока доберешься — уже потемки.

Надо прямо признаться, что поначалу мое отношение к учебе в техникуме было такое же, как и в школе, где меня вытаскивали за «уши» на «тройках». Учебу контролировали родители, учителя, общественные организации. Ученик находился под постоянным контролем.

В техникуме все обстояло иначе. Родителей рядом нет, со стороны преподавателей контроль минимальный, никакой опеки — полная самостоятельность.

Как-то так получилось, что каждого студента едва успевали спросить хотя бы один раз по каждому предмету за четверть. И надо было иметь такое везение: как только очередь доходит до меня я не знаю ответа именно на этот вопрос. Преподаватель не ругался, не нервничал, делал в журнале отметку и продолжал занятия дальше. Я догадывался, это эти журнальные пометки могут мне выйти боком, но особого значения не придавал, верил, что спросят еще раз и тогда я отвечу, как надо.