Единственный свидетель
(Юмористические рассказы) - Страница 5

Бывший капитан ежился, передергивал плечами, вздыхал. Наконец, когда он рефлекторно попытался поправить несуществующую портупею, девушка не выдержала:

— Что с вами?

— Ничего… А что?

— Вы все время как-то… жметесь. Вам что-нибудь мешает?

Петр Николаевич густо покраснел, на его загорелом лбу выступил пот.

Преодолев смущение, он ответил:

— Мне просто немножко холодно!

— Что вы? Такая теплынь! Я в одном платье, и то мне жарко!

— А мне холодно!

— Холодно? Да у вас же пот на лбу!

— Это холодный пот! — сказал бывший капитан, не глядя на девушку.

— Разве вам со мной так страшно?

— Мне не страшно… Просто это… такое свойство кожи.

— Бедняжка! Значит, у вас больная кожа?

— Да! — с отчаянием сказал Петр Николаевич, чтобы прекратить разговор, грозивший завести его в такие дебри, откуда нет возврата.

Целый квартал прошли молча. «Хорошенькое у нее сложится обо мне представление! — подумал Петр Николаевич. — Идет рядом этакий молчаливый дядя, с больной кожей, и если говорит, то… о холодном поте!.. Подходящая темка для разговора с малознакомой девушкой! Но о чем же мне с ней говорить? — продолжал на ходу размышлять Петр Николаевич. — О фронте? Ей будет неинтересно! О театрах?.. Я еще нигде не успел побывать! О литературе? Но я не знаю ее вкусов. Еще обидится: подумает, что я ее экзаменую… Неужели же говорить о погоде?.. Начну с погоды, а там видно будет!»

— Погода нынче стоит хорошая! — бодро начал бывший капитан, вступая в лужу от недавно пролившегося дождя.

— А по-моему, погода нынче стоит плохая! — сердито сказала девушка. — Доказательством может служить мой чулок, который вы забрызгали грязью.

— Извините… я нечаянно!

Разговор о погоде сразу увял.

Еще квартал прошли молча. Бывший капитан мысленно ругал себя за неловкость, досадуя на стеснявший его штатский костюм и на новые, тесные туфли, которые немилосердно жали его ноги, привыкшие к просторным походным сапогам. Прихрамывая, он даже с некоторой неприязнью стал думать о своей изящной спутнице: «Подумаешь, чулок ей забрызгал, так она уже ощетинилась! Что бы ты, матушка, запела, если бы тебя ко мне на фронт прислали… в свое время!»

— Что же вы молчите? — спросила девушка.

Петр Николаевич сухо ответил:

— У меня голова болит!

— Боже мой! Кожа у него больная, голова больная! А почему вы как будто прихрамываете?

— У меня ноги… тоже больные!

— Может быть, вы тогда домой пойдете, если вы такой… весь больной?.. Я одна дойду.

«Кажется, меня прогоняют!» — с ужасом подумал бывший капитан.

И в этот миг навстречу им из-за угла вышел высокий статный генерал-лейтенант в полной форме, с двумя рядами орденов на широкой груди.

Рука Петра Николаевича автоматически взметнулась кверху. Приложив ладонь к фетровой шляпе, он привычным жестом отдал приветствие генералу, посмотревшему на него с явным удивлением. Петр Николаевич, сконфузившись, отдернул руку, метнул быстрый взгляд на девушку. И… увидел, что это воздушное создание в голубой шляпке тоже держит руку у виска, приветствуя по уставу старшего по званию.

Они посмотрели друг на друга и расхохотались.

— Автоматика сыграла! — развела руками девушка. — Привычка, ничего не попишешь!

— Позвольте, — сказал бывший капитан, — у меня-то действительно автоматика. Я всего три дня назад демобилизован! А вы-то? Вы почему руку вскинули?

— А меня тоже три дня назад демобилизовали.

— Вы что же, на фронте были?

— Была, на Первом украинском.

— Позвольте, я же сам тоже с Первого украинского!.. …Расстались они только часа через два. Ходили по улицам и говорили, говорили, говорили…

Чувство неловкости у капитана прошло, штатский пиджак его больше не стеснял, и даже тесные туфли как будто перестали жать.

1946

Эту историю рассказал однажды вечером на палубе волжского теплохода старик профессор, гинеколог с мировым именем.

На теплоходе установилась хорошая традиция: вечерами пассажиры, все уже перезнакомившись между собой, собирались на верхней палубе и, сидя в удобных плетеных креслах, глядя на текучее серебро просторной волжской воды и тонкие краски уже по-осеннему печальных закатов, рассказывали удивительные случаи из своей жизни.

Пальму первенства держал генерал С., плечистый, коренастый жизнелюб, человек веселый и громкий. Он так рассказывал эпизоды из своей фронтовой жизни, что слушатели то хватались за животы от смеха, то, как им казалось — незаметно, утирали слезы.

— Вам, батенька мой, надо все это записать — отличная книжка получится! — сказал ему профессор.

Генерал только рукой махнул:

— Какой я писатель! Ну, в отставке еще можно было бы попробовать. А я в отставку не собираюсь!

…В этот вечер теплоход приближался к Жигулям. На палубе говорили о великой волжской стройке, об ее богатырских масштабах, которые под стать только народу-великану, о подлинной революции, которую принесут в заволжские степи огни гигантских гидростанций. Так возникла тема октябрьской эстафеты, передаваемой от поколения к поколению.

Старик гинеколог не принимал участия в общем разговоре. Он сидел в стороне, молчал, много курил.

Заметно было, что он думает о чем-то своем, — его грубовато-красивое, с крупными чертами, простое лицо смягчилось, подобрело.

— Послушайте, профессор! — окликнул его генерал. — А ведь сегодня ваша очередь рассказывать. Ну-ка, начинайте! Вот уж у вас-то, наверно, были удивительные случаи в жизни!

— Случаи, конечно, всякие были! — ответил ему профессор, усмехаясь. — Жизнь прожита большая. Но ведь я — врач. Все мои случаи имеют, так сказать, узкомедицинский интерес. Проще будет, если вы возьмете мою книжку «Записки акушера».

— Э, нет, так не годится! — прервал старика генерал. — Извольте рассказывать!

Остальные пассажиры дружным хором поддержали генерала.

Помолчав, гинеколог сказал:

— Ну хорошо. Я, пожалуй, расскажу… про один удивительный случай… тем более, что тут сегодня кто-то говорил об эстафете октябрьской… Только прошу меня не перебивать — не люблю!

В 1917 году, осенью, я жил в тогдашнем Петрограде и занимался врачебной практикой… Что я из себя представлял в то время?.. Типичного обывателя-интеллигента!

В политике разбирался плохо, смысла грандиозных событий, происходивших у меня на глазах, не понимал. Жил своими мелкими, обывательскими интересами.

Принесут утром газеты — первым долгом читаешь «Дневник происшествий».

Читаешь, а у самого последние волосенки — дыбом на голове!

Страсти господни!.. Тут — целую семью грабители вырезали! Там — какие-то «попрыгунчики» появились. Приладили к ногам пружины, прыгают на аршин, валят прохожих на землю и все с них снимают, вплоть до, извините, исподников. Вот пакость какая!..

Очень мы, петроградские обыватели, боялись этих налетчиков и грабителей. На ночь запирались на десять запоров, в передних целые баррикады устраивали из детских колясочек и платяных шкафов. Кроме того, еженощно у подъезда дежурили члены домовой охраны — сами жильцы… По очереди стояли на часах: два часа Петр Иванович из семнадцатой квартиры, два часа Павел Степанович из двадцать второй и так далее. На милиционеров Керенского надежда была плохая!..

В ту ночь я дежурил в самое скверное время: после двенадцати.

Вид у меня был страшно воинственный. На мне была моя «буржуйская» шуба с бобровым воротником, перетянутая кожаным гимназическим поясом с бляхой, взятым напрокат у сына-гимназиста. А подмышкой я держал старую-престарую берданку с испорченным затвором. Чтобы из нее выстрелить, надо было, наверно, с полчаса возиться.

Я даже думаю, что без помощи слесаря из этой пищали вообще нельзя было стрелять.

Тем не менее каждый раз, когда я собирался на дежурство, у меня с женой происходил драматический разговор.