Единожды солгав (СИ) - Страница 2

Но если не интересно, тогда зачем приехала? Почему не пообещала послать денег на похороны, и жила бы себе спокойно дальше? Но нет, она заказала билет на первый утренний поезд, и приехала.

Они поднялись на третий этаж, и оказались на тесной лестничной клетке с деревянными перилами. Алёна на них уставилась. Не на дверь квартиры, в которой когда-то жила, это было слишком страшно, а на перила. Вот их она отлично помнила. Они снились ей в кошмарах. Непонятно, почему именно перила, но каждый раз, когда она во сне не добиралась до желанной цели и падала вниз, она падала именно с этой старой лестницы, и ухватиться пыталась вот за эти перила. Во сне ей это ни разу не удалось сделать.

Дверь оказалась всё той же, что и в её воспоминаниях. Деревянная, рассохшаяся, с большим сквозным замочным отверстием. Если в него посмотреть, можно было увидеть прихожую и часть маленькой кухни. Алёна даже вспомнила холод замочной скважины вокруг своего глаза, и её передёрнуло. А тётя Маша уже дверь толкнула, и та распахнулась. Без скрипа, зато неприятно, безжизненно стукнулась о пустую стену за ней. А Алёна замерла перед дверным проёмом, глядя на ободранные стены квартиры, и понимая, что её накрыло запахом прошлого. Запахом дешёвого алкоголя, немытой посуды, грязного постельного белья и нестиранных детских колготок. В сумочке лежал флакон духов от Шанель, и у Алёны даже рука дёрнулась, так захотелось достать его и побрызгать на себя, чтобы кроме сладко-острого аромата великолепных духов, ничего не чувствовать. Вот только глаза ей никто не закроет.

– Алёна, входи, – сказала тётя Маша, вдруг осознав, что Алёна так и стоит в подъезде. – Тут уже всё отмыли.

Час от часу не легче.

– У меня от этого места мороз по коже, – призналась она.

Тётка окинула взглядом ободранные стены. Понимающе кивнула.

– Да уж, есть чему ужаснуться.

Алёна всё-таки вошла в квартиру. Та же мебель, только из устаревшей превратившаяся в полуразвалившуюся; те же обои, местами уже свисающие со стен лохмотьями; грязная ванная, захламлённый балкон, и всё та же вонь. Она перевела взгляд на кухонный стол и увидела таракана. Спокойно наблюдала за тем, как он ползает по столу, между грязных тарелок и опрокинутых рюмок, и вдруг про себя усмехнулась. Вот так, будь она сейчас дома, рядом с Вадимом, попыталась бы изобразить шок и обморок, а здесь стоит и смотрит, и ей даже не противно. Она много лет жила с этими тараканами, ела с ними из одних тарелок, и не брезговала. Ей и сейчас не противно, ей страшно.

Несколько шагов до небольшой комнаты. В ней разобранный старенький диван, постельное белье на нём, по цвету напоминающее пол, на котором она сейчас стоит. Стенка «Русь», с не закрывающимися дверцами и выбитыми в буфете стёклами. А перед диваном, на полу, мелом нарисован контур человеческого тела. На него Алёна посмотрела и тут же отвернулась. Испугавшись, что ничего не почувствовала. А ведь совсем недавно этот контур был живым человеком, её матерью. Ужас и кошмар. Почему она ничего не чувствует? Ей страшно и противно за себя, а не за умершую мать.

– Она жила одна? – спросила Алёна. Вдруг увидела на стене старое, чёрно-белое фото без рамки, и подошла ближе. На фото были бабушка и дедушка, Алёна их совсем не помнила.

– Последние пять лет, – сказала тётка. – Периодически появлялись какие-то мужчины, жили, пили. – Она беспомощно махнула рукой. – Да что тут говорить. Ничего хорошего в Томкиной жизни не было. Всю жизнь непутёвая. Ничему не научилась.

– Почему же? – меланхолично отозвалась Алёна. – Она прекрасно умела рожать детей. Плодовита была, как кошка.

Тётя Маша помолчала, к ней приглядываясь, Алёне показалось, что с некоторым смущением. После чего едва заметно кивнула.

– Это да.

Алёна к ней повернулась. Взглянула открыто.

– Признаться, я даже не знаю, сколько у меня братьев и сестёр. Когда меня отсюда забрали, нас было трое.

– Зоя и Виталик. Ты ни с кем не общаешься? Я никогда тебя об этом не спрашивала.

Алёна лишь плечами пожала.

– А зачем? Мне было десять, Виталику шесть, а Зое и вовсе два года. Они меня не помнят и не знают. Хотя, я с ними нянчилась. Я их помню.

Тётя Маша вздохнула, головой покрутила, видимо, выискивая взглядом, куда присесть, но так ничего подходящего и не обнаружила, и осталась стоять.

– Томка ещё четверых родила.

Алёне от такой новости захотелось зажмуриться. Шестеро, шестеро братьев и сестёр. И половину из них она никогда не видела.

– Близнецы, Оля с Галей, и потом двое мальчишек, у них разница в два года. Боря и Алан.

– Алан?

– . Он самый младший, ему сейчас лет восемь, как я думаю.

– Как же она имя-то ему такое выбрала?

– У него отец то ли армянин, то ли осетин. На рынке у нас торговал. Надо сказать, что с ним Томка за ум взялась, не пила, дома сидела. Детьми занималась. Люди уж подумали, что баба опомнилась, успокоилась. А потом Леван на родину поехал, ну она и ударилась во все тяжкие без него. Он через пару месяцев вернулся, на всё это посмотрел, сына забрал и уехал. Больше и не приезжал.

– То есть, самый младший с отцом?

– Надеюсь, что так. – Тётя Маша руками развела.

– А остальные?

Тётка к окну подошла, аккуратно оперлась рукой на пыльный подоконник. Кажется, ей было тяжеловато стоять.

– Виталик мне звонит, он в Воркуте живёт. Служил там, да так и остался, женился. Ребёночек у них. Зойка здесь, появляется на глаза время от времени. А младшие… – Тётя Маша вздохнула. – Когда опека в последний раз пришла, Томка уже и разум и совесть окончательно потеряла. Дети бедные, соседи подкармливали, я приходила, ругала её. Но всё бестолку. Леван когда её бросил, уехал, Томка совсем с катушек слетела. Про детей и думать забыла. А они мал-мала меньше. – Она ладонь к груди прижала. – Как вспомню, аж сердце заходится. Зойка подросток, Оле с Галей по семь лет, да Борьке годика четыре. Голодные, грязные. Опека несколько раз приходила. Заберут, обратно вернут; заберут, обратно везут. Видите ли, шанс дают матери на исправление. А какое уж тут исправление? Томка и раньше-то исправляться не желала никак. Потом совсем забрали, сказали, что в патронатную семью в области пристроили. Какой-то семейный дом.

– Всех вместе?

– Троих младших. Виталик как раз в армию собирался, а Зойка последние годы в интернате доучивалась. Доучилась, да здесь так и осталась. Правда, живёт в городе. Говорит, комнату снимает. Врёт, наверное. Откуда у неё деньги на комнату?

Младшую сестру Алёна отлично помнила. Темноволосая девчушка, вечно плачущая, вытирающая нос маленьким кулачком. Они все плакали, каждый день, казалось, что без конца. Виталик тоже слёзы лил по каждому поводу, до тех пор, пока ему не исполнилось пять. После этого вдруг перестал, зато драться начал. На любого мог наскочить и приняться молотить кулачками, куда мог достать. По лицу, по плечам, взрослым доставалось по ногам. Мама из-за этого злилась, и мальчишку наказывала. У неё, вообще, был короткий разговор, если дело касалось детских капризов. А капризами в этом доме считалось даже чувство голода.

Алёна заглянула в соседнюю, узкую, как пенал комнату, которая считалась детской. В комнате было темно, пыльные шторы на окне были задёрнуты, а ещё платяной шкаф был развёрнут как-то странно, не стоял плотно к стене и загораживал половину окна. Из-за этого солнечный свет в комнату почти не попадал. Но Алёна всё равно разглядела двухъярусную кровать у стены, заваленную каким-то барахлом. Раньше кровати не было, они все втроём спали на разложенном диване. Похоже, сейчас он и стоит в большой комнате. Да и запах в квартире стоял тяжёлый, смрадный. Даже распахнутое настежь окно не помогало прогнать вонь.

Алёна вернулась в комнату, снова посмотрела на фотографию бабушки и деда. Она их совсем не помнила, хотя, та же тётя Маша очень давно говорила ей, что бабушку она помнить должна. Та умерла, когда Алёне исполнилось шесть. Говорила, что она была доброй, и о внуках заботилась. А вот дед умер ещё до рождения Алёны.