Эдем - Страница 2

Впрочем, закралась иная мыслишка: эдем вполне может прицепиться и к балансу неведомого биолого-ботанического института. В таком случае, где они, помешанные на таиландской ixora javanica, желчные суетливые «ботаны»?

Однако, мне-то какое дело до ixora javanica?

Посвистывая, я подошел к дедку.

– Еще раз спасибо за гостеприимство!

Большой палец аборигена-сторожа проверил лезвие. Затем для пущего успокоения последовал пучок травы, тотчас разделившийся на две половины.

Дед прислонил косовище к навесу и совсем неуклюже, чуть было не промахнувшись, показалось, даже как-то болезненно, подхватил палку. Он сгреб ее своими ужасными подагрическими пальцами, напоминавшими когти. Он на нее оперся. К черту все эти литературные россказни про мудрых благостных старичков. Унылая правда в следующем: глаза его оказались не голубого, не синего, не василькового и не прочего умилительно-стариковского цвета, ничего они не отражали и никакой внутренний свет из них не излучался. Ни искринки – во взоре царствовала одна муть. Он тупо ждал продолжения, зная, молчать я не буду – и вот по какой причине.

– Тысячу раз простите… Вы не могли бы выпустить отсюда, так сказать, незваного гостя?

– У меня нет ключа, – сказал он.

– Но ворота были открыты. А вот когда, во время прогулки, я подошел и полюбопытствовал…

Точильщик пожал плечами.

– Послушайте, – сказал я мягко. – Здесь, кроме вас, еще работает кто-нибудь?

Он отрицательно покачал головой.

– Не могли же они сами запахнуться.

– У меня нет ключа, сынок.

Шутки в сторону: нужно выбираться. Тем не менее уместный вопрос сорвался с языка моего:

– Как же вы сами выходите?

– Кто сказал, что я выхожу? – удивился садовник.

– То есть?

– Я здесь живу.

– Где?

Он показал на навес.

– Вы что, вообще в город не выглядываете?

– Некогда, – сказал дед устало.

И отвернулся, явно намереваясь заняться делами.

Попугаи орали. Павианы скакали. Сад источал ароматы. Голова моя разболелась.

Я побежал к воротам.

Я прибежал обратно.

– Давайте сюда ключи.

Удивительно мутный взгляд. Однако были они у него. Вне всякого сомнения, были!

– Мне нужно немедленно выйти! – О, где самообладание? где даже остатки самоконтроля? Я терял чувство юмора. Я почему-то вспотел. – Открывайте! Я опаздываю. Я тороплюсь.

– Это невозможно, – возразил старикан. Он редко моргал, пропуская сквозь когти-пальцы тощую, жухлую, словно пучок осеннего лука, бороденку.

– Да вы с ума сошли! У меня куча отчетов. Шеф убьет. Съест без соли.

– Ничего уже не поделаешь.

– Как так «не поделаешь»? Мне немедленно нужно выбраться!

Бороденка вновь пропущена. Палка крепко сжалась когтями (кажется, нефритовый набалдашник). Гнусный старческий подбородок, раздвоившись, успокоился на нем, словно на троне.

– Послушайте! В час – деловая встреча. Если я опоздаю, две шкуры сдерут.

– Я все понимаю, сынок. Однако позволь спросить. Как ты здесь оказался?

Я бросил взгляд на палку. Я бросил взгляд на косу. Я напомнил этому старому ободранному еноту:

– По всей видимости, вы забыли закрыть ворота. Они были распахнуты. И еще: в них торчал ключ. И если вы здесь один, следовательно, никто, кроме…

– И ты сюда заглянул? – перебил этот несомненный маньяк.

– Да, – ответила злость за меня.

– Мог бы пройти мимо, – как ни в чем не бывало, заметил мерзавец, – однако…

– Но кусты настолько красивы…

– Мог бы пройти, – упрямо гнул он свое. – Многие проходят!

(Неужели вызовет полицию? Ах, вот в чем дело! Хорошо, пусть копы! В конце концов, здесь мне уже откровенно не нравилось.)

– Послушайте, я все объясню. Нельзя сказать, что я садовод. Скорее, любитель. Но все-таки… Меня привлекла обыкновенная красота – что же в этом криминального? Что плохого в элементарной тяге к прекрасному? Я разглядывал рододендроны. Кроме того, вы, кажется, разрешили…

– Ты виноват, сынок, – неумолимо сказал он.

– Послушайте, я же попросил разрешения…

– Виноват в другом…

– В чем?

– В тяге к прекрасному.

Он что, острит? Гнусный подбородок. Гнусная бородка. Гнусное местечко. Однако, полицией и не пахло. Старикан, засмеявшись, сказал:

– Ты заглянул сюда добровольно: никто тебя не неволил – значит, придется смириться.

– ???

– Сад хорош, однако нужен уход.

– ???

– Моя подагра. Пальцы иногда не разогнуть…

– Предлагаете заняться прополкой?

– Раз уж ты сам залез, – сказал он.

Я побежал к воротам. Чтобы перелезть через них не было и речи. Никаких приспособлений. Никакой лестницы. Справа и слева – кустарник. За кустарником – стены. Я прибежал обратно:

– Ключи! И не заставляйте прибегать к насилию.

Я возвышался над ним: молодой, разгоряченный, разъяренный (второе место по спринту в олимпиаде компании, к которой я имел честь принадлежать, а, кроме того, армрестлинг, боулинг, всякое другое спортивное прошлое).

Я протягивал свою железную руку.

– Не заставляйте, – повторил я. – Ключи у вас. Я в этом не сомневаюсь.

Старик кашлянул.

– Вот мотыга и тяпки, – отвечал он, теперь даже без тени своего извращенного юмора. – Начни-ка с того края. Видишь курильскую сливу?

И где этот сукин кот прячет их? В карманах штанов? Или висят на крючке под навесом? К черту почтение к старости. Я готов был надеть на сумасшедшего валявшееся неподалеку отвратительное, перепачканное глиной ведро. Я готов был заломить садоводу руку. Тем более, подбородок его на мгновение соскользнул с набалдашника: потеряв опору, маньяк пошатнулся, и показалось – что-то в штанах его звякнуло.

– Ключи! – рявкнул я, скидывая пиджак (тончайшая шелковая рубашка – он не мог не заметить бицепсы).

– Ты, как никто другой, подойдешь мне, сынок! – радостно заметил дед. На этом возгласе диалог наш был завершен. Я быком подался вперед. Его палка взлетела. Удар. Свет померк в очах моих.

Пока надо мной властвовал бездонный, словно наркоз, нокаут (к сожалению, далеко не последний), стервятник знал дело: с владельцем бицепсов, рубашки и кредитной карточки «Visa», своей блестящей золотой вязью интересующей теперь разве что местных павианов, навсегда попрощались портмоне, мобильник и паспорт. Я не сомневался – они нашли приют на дне все того же пруда, пригоршня теплой воды из которого возвратила меня в мое новое безрадостное бытие. Впоследствии и сама карточка, олицетворявшая некогда статус ее обладателя – триста пятьдесят тысяч долларов, господа! – каким-то образом оказалась в лапах здешнего обезьяньего короля. Господи, я так гордился ею раньше! А тогда даже не успел пошевелиться. Несостоявшееся будущее было невозмутимо осмотрено, разломано, а затем клочки бесценного пластика хамски брошены мне в лицо. Несомненно: обезьян на долгие годы приобрел здесь самого опасного врага. Но и символичность его поведения была оправдана: пойманная муха окончательно превратилась в ничто: в выброшенного на необитаемый берег Робинзона, в злосчастного ленноновского «nowhere man»[4], в безымянного раба великого Рима, вынашивающего безнадежные планы отмщения и бегства.

Впрочем (глупец!), в тот злополучный день я еще на что-то надеялся.

– У вас не может не быть ключей, – сказал я зло, возвратившись из небытия в благоухающий кошмар.

– Возможно, есть, – сказал старик примирительно, затевая свою изощренную (и, как оказалось потом, бесконечную) игру в осла и морковку. – Видишь ли, раз уж ты заглянул, то должен помочь. Хотя бы какое-то время.

– А когда помогу?

– Поглядим, – весьма неопределенно отвечал старый негодяй.

Следом за разумом очнулась и прежняя злость:

– И сколько времени продолжится помощь?

– Все от тебя зависит, сынок!

(А вот это заявление оказалось гнуснейшей ложью.)