Эдельвейсы — не только цветы - Страница 49

Прислонясь к стволу чинары, долго стоял молча. Да, он любил Асият, но теперь все равно. Теперь важнее подумать, как жить дальше. Куда, в какую сторону податься? Может, снова надеть гимнастерку, обуть кирзовые сапоги? Взвалить катушку на спину?.. Его, конечно, примут, но и спросят: а где был до сего времени? Чем занимался? Сказать неправду — значит погубить себя. Нет, он ничего не скроет, расскажет все, как было. Скрыть невозможно. Его многие видели с немцами…

Алибек понял — он находится между двух огней. Один огонь, зажженный гитлеровцами, пылает над селением, над его домом, другой — пока невидимый, но уже дышащий пламенем возмездия — встает из-за гор.

Всю ночь провел Алибек в лесу. Безмолвный, страшный. Кинжалом копал могилу. Потом, свершив обряд похорон, долго стоял у свежего холмика. Утром побрел в горы.

«Главное — оторваться от койки», — так впервые сказал, кажется, летчик, мечтавший скорее подняться в небо. А может, и не летчик, а танкист, не в этом суть. Важно, что фраза, оброненная человеком, прижилась в госпитале, стала девизом раненых. «Оторваться от койки» — означало жить, бороться, в крайнем случае, опираясь на костыли, обучать других, приносить какую-то пользу Родине.

— Отрыва-а-аю-с-ь! — нарочито громко произнес Головеня, принимая палку и собираясь совершить первую прогулку.

— Дай тебе бог солдатских ног! — по-отцовски напутствовал пехотинец.

— Семь футов под килём! — прокричал раненый моряк.

— А я вот что скажу. Ты, Серега, особенно не газуй, — отозвался шофер, жестикулируя руками, на которых всего было по одному пальцу. — Как-никак с капиталки вышел… Сперва потихоньку, не спеши. А там, после, и на всю «железку» давить можно.

— Сговорились! — рассмеялся Сергей. — Будто спектакль разыгрываете!

Он еще топал по лестнице, а все, кто мог встать, прилипли к окну: давно ли полумертвого привезли, лежал, как пласт, а теперь, гляди, пошел! Не свалился бы… И облегченно вздохнули, увидя его шагающим по двору.

Этот день был для лейтенанта началом новой жизни, не похожей на ту, однообразную и нудную, что текла до сих пор в палате. Он гулял в парке среди высоких чинар, любовался морем, а то усаживался на скамье под платаном и читал. Появились новые знакомые, любители поговорить на военные и особенно на политические темы. Старая зеленая скамья теперь почти не пустовала. Здесь текли оживленные разговоры, возникали жаркие споры.

— Вот ты скажи, — начинал обычно, усаживаясь рядом и стуча костылями, старшина Третьяк. — Скажи, пожалуйста, могли мы остановиться на Дону?

— Могли, да не смогли.

— Это как же понимать? Не пошел Мовша в церковь, так собаки загнали?

— Понимай как хочешь.

— Нет, тут надо прямо сказать: не могли! Был я в те дни в артиллерии, истребителем танков считался. А скажи, чем я мог истреблять эти самые танки? Сорокапяткой? А что такое сорокапятка? Воробьев из нее пужать, а не по танкам бить! Поставить в огороде и пужать, чтобы подсолнухи не клевали…

— Не в сорокапятке дело, — возразил кто-то из раненых.

— Как то есть? — Третьяк даже побледнел. — Да если б тогда у нас пушки да снаряды, мы бы им, фашистам… А то, что получилось… Ей-богу, до смешного доходило! Я вот, к примеру, наводчиком был. Глаз у меня наметан: только бы цель поймать, а там — пиши крест. Ну, вот, значит, пошли танки. Ползут по стерне и тут и там — десятка полтора, наверное. Выбираю крайний слева, подвожу по центру — хрясь! А он, проклятый, хоть бы что, как полз, так и ползет. Навожу еще — и опять мой снаряд, как горох о стенку. Так какой же я, к хренам, истребитель! Название одно и только!

— Ты еще скажешь и самолеты у нас — хуже?

— На самолетах не летал. А вообще, что ж скрывать: «ишачок» против «мессера», что дворняжка против борзой.

— Если так рассуждать, то, выходит, и воевать не стоит?

— Постой, постой…

— Что — постой? Пушки неважные, самолеты плохие. Что ж, по-твоему, остается — лапки вверх и… делайте с нами, что хотите?

— Ты, Серега, хоть и чином постарше и образование у тебя, а вперед батьки в пекло не лезь. А что я тебе в батьки гожусь, так тут никаких сомнениев: тебе двадцать три, а мне, слава богу, пятьдесят. Ты, сынок, послухай сперва, потом скажешь. Я тут другое в виду имею. Уж больно мы кричать попусту научились. И тут и там кричим, выхваляемся. А на деле-то вон как вышло. Фашист во двор, нам бы тут ворота на запор и вся недолга. Да куда там, кинулись…

— Хватит, старшина!

— Рад бы замолчать — не могу. Душа болит! Подумать только, вон куда его, черта, пропустили, к самой Волге! На Кавказ пропустили! Да такого за всю историю не было! — старшина ткнул пальцем в газету. — Не могу! Очень уж сводка тяжелая… Эх, да что там! — он замолчал. Но вот поднял голову: — Непонятно, почему он, гад, сразу на Волгу и на Кавказ идет.

— То есть как — почему? — ухватился за слово лейтенант. — Тут вся его стратегия как на ладони видна. Неумная, скажу тебе, стратегия.

— А у нас — умная? Сколько городов сдали…

— Да погоди ты! — лейтенант встал.

— Что ж тут годить. Завтра Владикавказ сдадим. А там…

— Погоди!.. Неумная потому, что Гитлер за двумя зайцами погнался. Слишком широко рот раскрыл. Одна нога здесь, другая там. Видит око, да зуб неймет… Глупая стратегия.

— Почему же глупая?

— Да потому, что никому на свете не удавалось поймать сразу двух зайцев.

— Ох, что-то я не понимаю, — тяжело вздохнул старшина. — Ленинград в блокаде. В Сталинграде — уличные бои. Дивизия «Эдельвейс» вышла на перевалы… А ты — глупая стратегия… Так однажды проснемся утречком, а у ворот госпиталя фрицы: «Хэндэ хох!..»

Лейтенант задумался: в чем-то старшина прав. Но согласиться с ним не мог — мешала иная убежденность, своя линия, которой всегда придерживался. Вопросы старшины задевали за живое, тревожили. В самом деле, если так подумать, почему отступаем? Почему сейчас, как в сорок первом, сдаем одну позицию за другой? Оставляем города, деревни? Неужели ничему не научились? А может, вредительство? Почему в небе только немецкие самолеты? Почему?!

— Может, сразимся? — сказал солдат, все время молча сидевший в сторонке.

Головеня посмотрел на солдата, на шахматную доску с расставленными фигурами:

— Что-то не хочется. Вон со старшиной.

— В подкидного — пожалуйста, — отозвался Третьяк.

— Товарищ лейтенант, говорят, вы разряд имели, — не отставал солдат.

— Давно когда-то, — признался Головеня.

— Я тоже — перед войной. Может, все-таки одну партию, а?

— Ну, давай.

Головене выпало играть белыми.

— Пойти к новичкам, что ли, — тяжело поднялся старшина и, опираясь на костыли, заковылял к подъезду третьего корпуса. — Завтра доспорим! — бросил он на ходу.

— Эк! — крякнул от удовольствия лейтенант, снимая слона.

Солдат будто ничего не заметил, думал, не сводя глаз с доски. Наконец, с шумом передвинул ладью:

— Стоп, пропала коняжка!

— Что поделаешь, война, — отозвался Головеня. И вдруг спросил: — Это он к каким новичкам пошел?

— С перевала, говорят, прибыли, — не отрываясь от доски, ответил солдат.

— Что?.. С перевала?.. — лейтенант неожиданно встал. — Потом доиграем. После… — и быстро пошел к третьему корпусу.

— Такая партия! — сокрушенно вздохнул солдат.

— Ладно, после, — обернулся Головеня.

Когда он вошел в третий корпус, многие из новичков лежали в коридоре на носилках: не хватало мест.

— Кто тут с перевала?

— Почти все, — ответил щупленький, лицо в веснушках, солдат. Он то поднимал вверх свои забинтованные руки, то опускал их, не находя покоя.

Лейтенант прошел по коридору, рассматривая раненых: ни одного знакомого. Видать, с другого направления. А как хотелось услышать, что сейчас в Орлиных скалах. Поговорив с одним, с другим, Головеня собрался было уходить, но, услышав голос худого, раненного в обе ноги бойца, остановился. Тот просил узнать, куда положили Ромашкина.