Эдельвейсы — не только цветы - Страница 39

— Товарищ сержант, смотрите! — позвал Макейчик.

Калашников подошел и сразу увидел довольно ясные отпечатки — след сапог. Он тянулся в сторону леса. Человек, видать, с трудом передвигал ноги, волочил их, двигался из последних сил.

— Так это же он! — воскликнул сержант. — Жив пулеметчик!.. Только бы со следа не сбиться… Пошли!

Солдат еле поспевал за сержантом. Но мягкая почва вскоре кончилась, и следа как не бывало. Стали звать, может, откликнется? Все напрасно. Что же делать?

Решение пришло быстро: если это был Зубов, то он, конечно, ушел на юг. На север идти незачем — там немцы.

— Может, выстрелить? — сказал Макейчик.

— Сдурел, что ли, — возмутился сержант. — Откуда ему знать, что здесь свои? Примет за немцев, и тогда все пропало.

Шли по косогору, делая зигзаги, чтобы лучше осмотреть местность; так ходят заядлые грибники, боясь пропустить хотя бы один боровик или подгруздок. Шли усталые, проголодавшиеся, но полные желания сделать все, что от них зависело.

Хватаясь за тонкий сухой хмызняк, сержант медленно поднимался на взгорок. Солнце клонилось к закату, и задерживаться здесь не было смысла. Да и не могли они, не имели права: комбат отпустил до вечера. Что ж, придется так и доложить: поиск ничего не дал. С этой мыслью у Калашникова связалась другая — придется расстаться с должностью. Он понимал: комбат не простит разиню-взводного, у которого пропал солдат…

Сержант повернул голову: послышалось, будто в кустах кто-то стонет. Макейчик повел плечами:

— Ничего не слышно.

— Вот только сейчас…

— Почудилось. Когда все время об одном думаешь, всегда так бывает.

— Тихо, — сержант поднял палец. — Вроде там…

— Да, — насторожился Макейчик. — Только не там, а здесь, в лесочке.

Прочесали лесок — никого. Обман какой-то. Пошли правее и на опушке увидели человека. Он лежал вниз лицом, выкинув вперед руки. Это был солдат — молодой, обросший густой черной щетиной, вовсе не похожий на Зубова. Он не отзывался, лишь тихо стонал: видать, мучила боль. Гимнастерка во многих местах разорвана, на теле видны кровоподтеки, ссадины…

Метнувшись к речке, Макейчик принес в пилотке воды. Поднес к губам солдата. Тот сделал глоток, открыл полные страха и ненависти глаза и вдруг двинул рукой:

— Газават!

Вода расплескалась, полилась ему на грудь.

— Что… Что ты сказал? — склонился над ним сержант. — Ты сам откуда, а?

Веки солдата сомкнулись. Больше он не проронил ни слова. Сжал зубы, затих, будто заснул.

Поеживаясь от утренней прохлады, Донцов поднял голову: вокруг, лежа на траве, спали солдаты. Даже Наталка, обычно чуткая, беспокойная, и та, поджав под себя ноги, витала в сновидениях. Не спал только пастух. Он сидел у костра и аккуратно, не спеша, подкладывал хворост в огонь.

— Раненько встал, папаша, — подойдя к нему, сказал Донцов.

— Не ложился я, командир.

— Совсем?

— Такой наше дело… На кого барашка оставишь? На бога? А что он, бог…

— Это как же понимать, выходит, и бог доверие потерял?

— Понимай как хочешь. Но скажу: сперва привяжи осла, а потом доверяй его богу.

— Точно, — улыбнулся Донцов.

— Не мы придумали… Народ говорит.

Старик склонился над черным казаном, поддел шампуром янтарную лепешку, подождал, пока стечет жир, и положил ее на свежесорванный лист лопуха.

— Без отдыха плохо, — опять заговорил Степан.

— Понимаю, но как иначе? Мал-мал посплю днем — всю ночь потом песни пою. Старому ничего. Надо Хухут больше отдыхай. Встанет солнце — Хухут молодец, а теперь спи Хухут. — Старик потянулся к мальчику, поправил на нем бурку. — Спи, отдыхай, Хухут.

Стопка лепешек все увеличивалась. Зацепив шампуром еще одну, румяную, жаркую, чуть пахнущую дымком, старик поднес Донцову:

— Кушай, командир.

— Спасибо.

— Сперва кушай, потом спасибо.

Считая неудобным объедать старика, Степан начал отказываться:

— Спасибо. Сейчас уйдем.

— Куда? — насторожился пастух. — Никуда не уйдем. Сперва кушай, потом уйдем.

Донцов дивился его характеру. Еще вчера старик искоса поглядывал на солдат, а сегодня готов отдать все, что у него есть. Что с ним стало? Мало того, что угостил бараниной, так еще и весь запас муки израсходовал. Про сына вспомнил? А может, просто о людях соскучился — все лето в горах.

— Кушай, кушай, — настаивал пастух.

Трогательным было прощание. Старик сам вывел солдат на тропу и уже там, сняв с плеча бурдюк, передал Донцову: мацони — как лекарство! Пожелал раненым избежать опасностей, которых немало в горах, и счастливо добраться до Сухуми.

Он стоял на бугре и молча смотрел на удалявшихся воинов. О чем он думал в эти минуты? Одно ясно — не мог не думать о сыне. Затерялся где-то сын на войне, давно не пишет. И старик, конечно же, представлял его живым, здоровым, таким, каким желают видеть своих детей все отцы на свете. А может, думал о внуке? Остался Хухут сиротой: отец погиб на фронте, мать умерла… Да мало ли о чем размышлял старик!

— Спасибо! — махали ему солдаты. — Прощай, отец!

К вечеру команда пришла в селение, что лежало на склоне горы, утопая в садах и виноградниках. Далеко не первыми были здесь солдаты, но разве село могло отказать им в гостеприимстве? Напоило, накормило, поделилось, чем могло.

А наутро опять шли с одной мыслью — скорее добраться до госпиталя. У многих гноились раны, а Наталка была бессильна помочь. Ни знаний у нее, ни лекарств, и все же, находясь среди раненых, облегчала их участь: слово, улыбка, теплый взгляд — как все это необходимо солдату, когда надо крепиться, терпеть, жить надеждой.

Чем ниже спускались с гор, тем сильнее ощущалось тепло. «Под Белгородом в эти дни тоже погода жаркая, — думал Донцов. — Но там все же прохладнее, а здесь хоть рубаху выжимай». Расстегнув воротник, смахнул ладонью пот с лица:

— Кавказ!

— Дышать нечем, — пожаловалась Наталка.

Степан взглянул на нее: умаялась, бедная. Она все так же — босиком. На ногах — ссадины. И захотелось сказать ей что-то хорошее, ласковое. Только не обидится ли? Не любит она этого: у меня, говорит, есть к кому сердцем прислониться! Это — о лейтенанте. А где он, лейтенант? Донцов готов был сделать для Наталки все, что она потребует. Но дивчина ничего не требовала и лишь улыбалась порой. Степан смотрел на нее влюбленными глазами, и ему становилось грустно.

Все эти дни Наталка держалась поблизости от Донцова. Он был для нее в пути самым верным другом и товарищем. Но она не допускала, чтобы он коснулся ее плеча или взял за руку. Когда Степан, будто нечаянно, задевал ее, она, вспыхнув, отстранялась.

Все устали и уже присматривались, где бы поудобнее расположиться на отдых.

— Пожалуй, вон там, на гребне, — предложил Донцов. — Там ветерок, и виднее оттуда…

Солдаты потянулись за ним на гребень. Не дойдя шагов пять до намеченной точки, Степан выдохся, вскинул руки и устало повалился на землю:

— Привал!

Усталость сковала языки. Приятно было закрыть глаза и помолчать. И все же кто-то заговорил о небе, которое и впрямь было необыкновенным: иссиня-темным, в одну краску. Сгущенная до предела синева, и ни тучки, ни облачка…

— Почему оно такое, Степ? — пододвинулась ближе Наталка. — Вон на краю аж фиолетовое.

— Как чернила, — уточнил Петькин.

— Шут его знает, — отозвался Донцов. — Может, гроза какая невиданная… По-моему, лучше идти.

Встав, он поднялся на гребень да так и застыл на месте. Внизу, утопая в зелени, лежал большой южный город… А за ним небо… Да нет же, какое там небо, это же море!..

— Товарищи, море! — закричал Донцов. — Мо-о-ор-е-е! Наше Черное море!

Взволнованный, восхищенный, не заметил, как подошла и оперлась на его руку Наталка. Уставшая, обессилевшая, но довольная, она смотрела на город, на море, которое видела впервые и сияла от радости.

В этот миг она показалась Степану той единственной, ради которой можно решиться на все: вернуться, например, и снова перейти горы. Он готов, пусть только скажет. Пусть пожелает…