Эдельвейсы — не только цветы - Страница 35

— А мне что, я готов остановиться! — перевернул пластинку Петькин. — Не станет сухарей, на шакалов будем охотиться.

— Языком, что ли?

— Чего смеетесь? — сердито отозвался Петькин. — Не вылезем отсюда, что жрать будете? Были хоть бы сапоги кожаные, а то кирзовые!

— Обстановочка, — вздохнул одноглазый.

— Как же теперь, а? — тихо спросила Наталка, подойдя к Донцову.

Степан не ответил. Даже не взглянул в ее сторону. Согнувшись, молча пошел вверх по тропке, опираясь на костыль. Солдаты подняли головы: тут и подъем не так чтобы очень, но уж больно крут вначале. Преодолевая опасную крутизну, Донцов упорно продвигался вверх. Еще чуть-чуть — и поворот, там не так скользко. Но тут случилось то, чего так боялся. Костыль неожиданно соскользнул, старшой замахал руками, теряя равновесие, и упал. Ухватился рукой за камень, надеясь удержаться, и не смог, — камень, подмытый водой, сдвинулся, а вместе с ним пополз вниз и старшой. Все оцепенели: еще метр, два — и Степан съедет с обрыва. Разобьется. Нет, не съехал! Он и сам не понял, как это произошло. Просто выручила смелость: вскочил, рванулся вперед — будь что будет! Опомнился только у поворота, где уже безопасно.

— Связывай ремни! — приказал оттуда.

Потом был спуск — крутой, длинный, безлесый. Спускались до самого вечера. Ночевали среди камней. Всю ночь рядом выли шакалы. Вытье не устрашало, но неприятно резало слух: что-то среднее между плачем ребенка и мяуканьем кошки.

Только в конце дня начался лес. В рост человека вставали папоротники, клонились спелые травы: сверни с тропы — не выберешься.

Солдатам казалось, что попали в другой мир. Не то что снега, желтого листка не видно. Удивительно!

Бойцы, намерзшись на хребте, радовались теплу, зелени, птичьему гомону.

Первым снял шинель Петькин:

— Братва! — закричал он. — Скидывай штаны, на курорт приехали!

Донцов остановился на опушке, ожидая, пока подтянутся остальные.

— Что это там, а? — беря его за рукав, спросила Наталка.

Похудевшая, загорелая, с сумкой через плечо, она стояла так близко, что Степан слышал ее дыхание. Девушка была все в том же, потерявшем цвет, лыжном костюме, босая, хотя в руках добротные кирзовые сапоги. Провожая в дорогу, командир приказал обуть ее. Старшина подобрал солдатские маломерки. Сапоги что надо, да неразношенные; ноги до крови стерла.

— Это же кош! — воскликнул Донцов. — Товарищи, ко-о-ош!..

Впереди, у холма, стояло ветхое строение, напоминавшее шалаш. Чуть поодаль, уткнувшись мордами в траву, медленно двигались белым клином овцы. В голове клина черный козел — вожак отары.

Оттуда пахнуло дымком, овечьим потом, еще чем-то близким, давно знакомым.

Командир взвода младший лейтенант Иванников похвалил Зубова за умелое оборудование пулеметного гнезда. Зубов лез вон из кожи, стараясь чем-нибудь блеснуть перед начальством. В тот же день на занятии по изучению пулемета он разобрал и собрал «максим» с такой быстротой, что все ахнули.

— Это же рекорд! — воскликнул Иванников. И велел Зубову продемонстрировать свое умение.

Не удивительно, что наказ ротного «посматривать за новичком» вызвал у Иванникова только улыбку: как можно не доверять такому солдату!

Видя, что его ценят, Зубов не преминул воспользоваться этим: на второй день обратился к командиру взвода с просьбой отпустить его на часок в соседнее подразделение.

— Зачем? — спросил тот.

— Дружок объявился. Давно не виделись.

Иванников отнял от глаз бинокль, повернулся к солдату:

— Дружок, говорите?

— Так точно. На одной улице в Одессе жили.

Взводный положил бинокль на траву, глянул солдату в глаза:

— Одесса, наверно, красива, а?

— Она удивительна, товарищ младший лейтенант.

— Да-а, — вздохнул Иванников. — Все думал съездить. Тетка у меня там проживает. Да так и не смог. То одно, то другое. В сорок первом совсем было собрался, билет купил, а тут — на тебе — телеграмма: прервать отпуск, вернуться в часть. Вместо Одессы попал в Белоруссию. Потом на юг… А вскоре и война началась.

— Жалко, — посочувствовал солдат. — Там у нас такая красота!.. Каштаны. Море… А девчата какие, залюбуешься!

— В оперном театре хотелось побывать, — продолжал взводный. — Ваш оперный на весь Союз славится.

— Так точно.

— Слыхал, будто немцы взорвали его.

— Да. То есть они… конечно, могут… В общем, не знаю.

Командир взвода притих, словно нащупывая нить разговора, прошелся биноклем по горизонту и опять повернулся к солдату:

— Перед войной в Одессе Иван Семенович Козловский выступал. Не приходилось слушать?

— Может быть, не помню, — сконфузился Зубов. — Много их всяких выступало…

— Но это — Козловский!

— Утесова помню. А чтоб Козловского…

— Утесов не оперный певец.

— О, еще как пел, товарищ младший лейтенант! Как гаркнул с дружками, аж весь театр ходуном. А они, дружки, кто на чем — на тарелках, на бубне, а один на этом, как его, ну, труба такая медная… как дунет, так будто человек хохочет… Одним словом, джаз-банд!

Младший лейтенант насупился:

— Значит, дружок, говоришь?

— Так точно.

— Кто же это? Многих знаю. Раньше там взводом командовал.

Пулеметчик замялся, но командир не обратил на это внимания. Вскинув бинокль, принялся рассматривать горы: там по-прежнему что-то дымилось. Смотрел вдаль, а думал уже о другом — о занятиях с новичками. Некоторые молодые солдаты не только пулемета, винтовки, как следует, не знают. Вот тут-то и пригодится Зубов, решил взводный.

— Сможете обучать?

— Наше дело солдатское. Как прикажете.

Взводный задержался взглядом на серой ленте тропы: кто это там, не то человек, не то зверь. Далеко… Кивнул солдату — идите. А сам снова принялся за наблюдение.

Через полчаса Зубов вернулся. Подтянутый, стройный. Иванников посмотрел на часы, на солдата и спросил, повидался ли тот с земляком.

Лицо Зубова помрачнело, в голосе горечь разочарования:

— Напутали, товарищ младший лейтенант. Фамилия дружка Заклепиков, а там просто Клепиков. Знал бы и вас не тревожил.

— Пустяки.

— Да нет, все-таки… У вас столько дел.

Внешне Зубов казался огорченным, а в душе у него плясали чертики. Теперь он знал, что в соседнем подразделении ни Головени, ни Донцова, никого из тех, кто так опасен для него, нет.

Вечером, стоя у братской могилы, он комкал в руках пилотку. Со стороны казалось, солдат скорбит о погибших. А он только внешне напускал на себя скорбь, а в душе радовался. Пришел он сюда неспроста: узнать, кто убит. Но на могиле пока не было ни одной фамилии. Всего три слова на дощечке: «Вечная память героям!»

— Э-э-э, пулеметчик! — окликнул его высокий темнолицый солдат. — На носках к сержанту!

— Загорелось там, что ли, — буркнул себе под нос Зубов и принялся расправлять гимнастерку, хотя она, как и вся новая форма, ладно сидела на нем. Даже сапоги с широкими голенищами плотно облегали его икры, как будто были сшиты по специальному заказу.

Подбежав к сержанту, Зубов щелкнул каблуками, застыл в молодцеватой позе и доложил:

— Товарищ помощник командира взвода, по вашему приказанию рядовой Зубов прибыл!

— Служака, — заметил темнолицый.

А сержант Калашников был в восторге. Не «помкомвзвод», а полностью: «помощник командира взвода». Совсем иной коленкор! Слова, произнесенные солдатом, растекались медом по всему телу. Калашников любил, когда ему хорошо, четко докладывали. Неважно о чем. Пусть даже о самом распустяшном, главное, чтоб было веско, впечатляюще. Он видел в этом букву устава, «воинскую красоту» и, кто знает, может даже слышал в четких словах докладывавших своеобразную музыку.

— Назначаю вас в караул, — сказал сержант. — Третий пост, первая смена!

— У меня, товарищ помощник командира взвода, занятия с пополнением.

— Отставить.

— Это ж по приказанию командира взвода…

— Я командир взвода и знаю, что делаю, — строго, с достоинством ответил сержант.