Джура - Страница 9
— Что ж ты делаешь? — удивился я. — Боишься? Бояться чужих надо, а я ведь муж твой, Джура меня зовут.
— Я… я знаю… Только… вы бросите меня, — жалобно ответила Ортик и всхлипнула.
— Ты что, сумасшедшая, да? Почему так думаешь? И я же не байский сын, чтоб иметь четырёх жен…
— Вы не знаете обо мне… Бай-ата не сказал вам… Он в хадж собирается и вас с собой берет…
Новость ошеломила меня. В хадж, — значит, в Мекку? Бай-ата собрался поклониться святым местам? Такая поездка могла растянуться на годы, это я понимал. И почему бай ничего не сказал мне, а Ортик знает? Но задумываться над этим я не стал, а решив, что особенного худа от такого путешествия произойти не может, наоборот, это счастье выпало мне — посетить святые места, носить потом зеленую чалму и пользоваться уважением и почетом среди людей, — начал успокаивать жену:
— Ну и что ж такого? Отправлюсь в хадж с баем-ата, с ним и вернусь, не пропаду. Ты что — боишься, что не дождешься меня?
— Нет… Сколько скажете — буду ждать…
— Так чего же плачешь?
— Привезете из хаджа еще жену…
Я рассмеялся от души:
— Вот это сказала, ну, ты действительно сумасшедшая! Как же возьму вторую, зачем мне, если и тебя не знаю, как прокормить!
От этих слов Ортик успокоилась, перестала всхлипывать и сама подняла платок, открыла лицо. Я ахнул — такой она показалась мне красивой. Много ли я видел женских лиц, не закрытых чачваном? Сколько времени прошло с тех пор — считай сам, идет мне сорок шестой… Многое забыл, лица ее ясно не помню… Но голос и глаза — будто сейчас она рядом… Знаешь, как у газели — круглые, добрые, доверчивые, только заплаканные…
Джура-ака вздохнул и принялся сворачивать самокрутку: потом закурил и долго молчал) а я с жадностью ждал, когда он начнет рассказывать, что было дальше.
— Всего два дня пробыли мы вместе, два дня и две ночи. А на третий собрала моя жена Ортикбуш свои узелки и отправилась на арбе в кишлак Шагози — там выделил нам Аппанбай участок земли с домом. А сам бай в тот же день выехал в Самарканд, и я сопровождал его.
Если бы аллах дал людям возможность знать наперед, если бы я хоть на секунду мог заглянуть в будущее, я забрал бы жену и бежал с ней куда глаза глядят. Но знать, что случится завтра, человеку не дано, да я и не беспокоился о том, что ждет меня и мою жену, а просто радовался путешествию. Кто же не хочет посмотреть дальние страны, а слова Мекка, Медина, Каир, Багдад звучали для меня сладкой музыкой. Бай сказал мне, что поездка займет года полтора. Ну что ж! А вернусь — и меня будет ждать свой надел земли и свой дом, хоть и жалкий, но свой, и будет ждать жена. Я был весел, а Ортик плакала. Чувствовала она, что не увидимся мы больше, или просто жаль было провожать мужа и оставаться одной — не знаю, только ревела она всю последнюю ночь. Я успокаивал ее — не помогло, уговаривал — не вышло, тогда я рассердился:
— Что я, на казнь собираюсь? Вернусь же, никуда не денусь! Глупая, ты радоваться должна — муж ходжой сделается!
— Не нужен мне ходжа, мне вы нужны!
— Хорошо, хорошо, не плачь. Землю и дом тебе оставляю, и все, что бай-ата к свадьбе подарил, — благодари аллаха!
Ортикбуш видела мою злость и не плакала и не просила больше. Утром тихо собралась и уехала, а я не сказал ей на прощанье ласкового слова. До сих пор об этом жалею. Да, семнадцать мне было… Не понимал ничего…
Пробыли мы с баем в Самарканде неделю, потом отправились в Термез. Там мы встретились с друзьями Аппанбая и их слугами: друзья бая были богаты, как и он, и так же стары и остаток жизни решили посвятить угодным богу делам. Всего нас отправилось в дорогу десять человек.
С такими набитыми карманами, как у этих баев-паломников, путешествовать было легко и приятно, — приходилось нам ехать и на лошади, и на верблюде, а то и пешком шли, но не мучались, а в селениях богатых паломников всегда ожидали и еда, и ночлег, и лошади.
Аппанбай прочитал за свою жизнь много разных книг, считался человеком знающим и вел себя, как подобало баю ученому. Поэтому мы то и дело задерживались в пути — поклонялись могилам святых, осматривали славные своей историей города. В Кабуле, у могилы Бабура, Аппанбай сам читал Коран, а потом устроил жертвоприношение в пользу бедных и сирых мира сего. В Герате то же повторилось у могилы шейха Убайдуллы… И вот, двигаясь так неторопливо, выехав из Самарканда осенью, мы только весной достигли Каира.
Этот город даже после Дамаска и Багдада казался великим и святым — всюду мечети, святые места, паломники, тонкие минареты наперегонки тянутся к небу… Среди арабов в белых тюрбанах мы казались в своей привычной одежде пришельцами с другой стороны земли…
Недолго оставались мы в Каире — совершили намаз в мечети Хазрата Амира, у могилы Кандбея прикладывались лицами к камням лилового и розового цвета, куда ступала нога пророка Мухаммеда, и плакали, ощущая себя причастными святости места и очищаясь душой… И все остальные дни тоже прошли в молитвах и паломничествах к святым местам. Правда, молитвами больше занимались наши хозяева, баи, а мы, слуги, старались угодить им и, чуть бай кашлянет, уже были на ногах. Отдыхать нам было некогда — что на родине, что в Каире, но глаза и уши были при нас, и, пока хозяева отдыхали от молитв, мы выходили на улицы города и слушали и смотрели на чужую жизнь. И знаешь, что я тебе скажу, брат, — везде она, жизнь, одинакова — что у нас была, что за морем. И там, в святых местах, бай остается баем, бедняк — бедняком. Видел я дома в золотых узорах, видел богатые мечети — минареты их держат купол неба, — но бедняка там не встретишь, не посмеет он молиться аллаху в такой мечети. Товары на базарах роскошные и тоже байские — продавцы зазывают тех, что побогаче.
А бедняк сидит под жарким солнцем у ворот базара, или на узкой улочке — проедет извозчик, его пылью обдаст, или на кладбище сидит — знаешь, в Каире много кладбищ, считай, за каждой мечетью…
И вот, побывав в Багдаде и Дамаске, Аппанбай и его спутники двинулись наконец к Медине. Два дня караван наш шел через пески — ни единого деревца кругом, ни тени… Намучились мы… К вечеру второго дня приблизились мы к селению, заброшенному и бедному: видел Селкельди? — очень похоже. Арабы-проводники советовали остановиться здесь на ночь, — видно было, чего-то опасались. Аппанбай решил заночевать. Хозяева устроились в доме с исправной крышей, а мы, слуги, улеглись кто где в каком-то дворе.
И вот тут, в заброшенном селении в песках, и настигла нас беда, и с ночи той жизнь моя круто переменилась.
Только я задремал, слышу — выстрелы, и близко. Я вскочил, выбежал на улицу — какие-то всадники летят, стреляют на ходу. Араб, вожатый каравана нашего, бежит от них, и успел я услышать, как кричал он: «Курды, курды…» Тут меня ударило под ухом — и больше ничего не помню.
Очнулся — вижу, светает уже. Лицо, шея, рубаха на мне — все в крови. Стал кричать, звать попутчиков своих — тишина, никто не отзывается. Бросили меня? Одного, в пустыне?
Поднялся я кое-как, на шее рана болит, голова раскалывается… Доплелся до того дома, где остановились хозяева, баи наши, вошел — и в глазах у меня помутилось, повалился я снова на землю.
Когда в себя пришел, заплакал я — от страха, от бессилия, от жалости к себе заплакал. А хозяин мой Аппанбай и спутники его лежали в крови: тут же, в доме, и прикончили их бандиты… «Бай-ата!» — звал я и плакал, но никто не отозвался мне. Тогда я понял, наконец, что один-единственный остался в живых в пустом селении среди пустыни… А где-то за песками, за горами, за морями ожидал меня клочок земли в кишлаке Шагози и домик на нем, а в домике — жена моя Ортикбуш…
Страх гнал меня от мертвецов, но что делать, куда идти — я не знал. Солнце начало припекать, рана болела, я шатался от слабости… Наконец — будь что будет — я решил возвращаться назад, к селению, где остановились мы прошлой ночью, — до него был день пути по караванной дороге.
Как я добрался до того селения — не помню, в голове звон стоял, на глазах пелена… Но вид мой, рана и окровавленная рубашка не удивили там никого, и никто мне не посочувствовал. Видно, привыкли уже к такому. Но все же дали мне умыться, накормили, напоили… Пуля, оказывается, прошла под ухом и только задела шею. Я упал, и это меня спасло…