Джура - Страница 27

Джура насмешливо сделал широкий жест.

Они возвратились к остальным.

— Я объяснил аксакалу, — сказал Муса Ивашко, — что мы преследовали басмачей, грабящих народ. А он все интересуется, как мы прошли через пропасть. Я говорю — по снежному мосту, а он уверяет, что никакого моста не было.

— Ты им скажи, — ответил Ивашко, — что мы преследовали бандита Тагая и что он погиб. Скажи ему, что, если у них когда-нибудь появятся басмачи, пусть расправятся с ними сами. Скажи, что басмачи — это те, кто помогает баям держать народ в темноте и невежестве, как рабов. Это те, кто приносит бедность, слезы и несчастья…

Муса говорил долго, но Джура не все понимал и не всему верил. Он давно знал из рассказов аксакала: раз человек с ружьем и не охотник — значит, это басмач, угоняет чужие табуны скота, грабит купцов. Эти пришельцы вооружены — значит, они басмачи и гонятся за другими басмачами. Первые награбили, вторые отбирают. — Мы комсомольцы, — продолжал переводить Муса. — А в Коммунистический Союз Молодежи вступают самые смелые из молодых. Они ничего не боятся — ни врагов, ни трудных дел. Комсомольцы хотят все знать и все уметь, чтобы сделать жизнь народа счастливой. А это нелегко, и коммунисты — старшие братья комсомольцев — направляют их на верный путь. Сейчас мы учимся и воюем с басмачами и помогаем отбирать у богачей земли и скот, чтобы ими сообща могли пользоваться трудящиеся. Кто не работает — тот не ест…

Последнее Джуре понравилось. Значит, аксакалу тоже надо будет работать и наравне со всеми есть гульджан.

— Это все хорошо, — сказал Джура, хитро прищурившись, — но почему гости одеты в простые овчины, а не в горностаевые или лисьи халаты? Плохие вы, наверно, джигиты, если не только бедным, но и себе не смогли достать хорошую одежду.

— Настоящий джигит не о себе думает, а обо всем народе. Когда весь народ одет — и он одет, когда весь народ сыт — и он сыт. А кто думает только о своем благополучии, тот мелкий человек. — Муса разошелся. — Хорошо за горами! Сядем в железную кибитку на колесах. Вы не знаете, что такое колесо? Это такая круглая штука, она катится… Не понимаете? — Он покатил по кошме пиалу. Присутствующие не поняли и недоверчиво засмеялись. — А ещё есть другая вещь, называется кино. Придешь ночью в большую кибитку, в сто раз больше этой…

— В ханскую? — подсказал Кучак насмешливо.

— Правильно, в ханскую: мы отобрали у ханов кибитки. Так вот, смотришь на белую стену, а кругом большевистские светильники горят, огонь в них холодный, белый, и когда его тушат, так не дуют на огонь, а только нажимают пуговку в стене. Понимаете? А на стене, — продолжал Муса, — тени живых людей бегут, стреляют, по саду гуляют, пьют и едят.

— Вай, вай, вай! — закричали в испуге старухи. — Он чародей, он может вызывать тени умерших людей. Может быть, его подослали снежные люди?!

Джура сердился и исподлобья смотрел на пришельцев. В его душе боролись зависть и недоверие.

Аксакал беспокоился. Ему было не по душе, что на пришельцев обращено такое внимание всех жителей кишлака и что страна, откуда они приехали, может показаться лучше его родного кишлака Мин-Архар. Смутно он представлял себе опасность, которая таилась в словах комсомольца Мусы. Если Джура и Кучак захотят отправиться в другую страну и покинут родные горы, что будет делать он, дряхлый и беспомощный старик? Искандер, стараясь казаться равнодушным, кивал головой и приговаривал: «Знаем, знаем, нас не удивишь», хотя о многом он слышал впервые.

Муса рассердился:

— Аксакал все знает, так пусть и расскажет.

Наступило молчание. Все с нетерпением ждали. Старик начал говорить:

— Нет молодца, который не тосковал бы о своей родине, равной в его глазах священной Каабе. Белый сокол в неволе грустит по своей стае, вспоминая, как парил в заоблачной синеве. Нет мужа, который не заботился бы о безопасности рода своего; нет птицы, которая не заботилась бы о гнезде своем.

Аксакал говорил неспроста: он хотел удержать молодежь от необдуманных поступков и поднять свой авторитет. Каждый может гнуть молодые деревья на свой лад, только старый согнутый ствол выпрямить нельзя. Аксакал рассказывал сказки о какой-то неведомой стране — так казалось обитателям кишлака. Но гости кивали головой в знак того, что все это им хорошо известно. Пятый раз Айше подливала в светильник нефти, а аксакал все говорил. В речах старика было много непонятного, но Джура поверил, что где-то наяву существует эта сказочная страна.

Все слушали затаив дыхание. Аксакал говорил о летающем железном ковре.

— Это аэроплан, — пояснил Муса.

— Есть плавающая кибитка… — продолжал аксакал. — Пароход, — вмешался Муса.

— Только, — закончил аксакал, — это все далеко за горами, а глупые киргизы, которые прельстятся этими чудесами и бросят родной кишлак, пойдут туда, — поплатятся головой. Даже гости наши подтвердили, что я все знаю. А я знаю ещё больше. — И он искоса посмотрел на Джуру.

— Отвечай, старик, — сказал Муса, — где ты видел все то, о чем рассказываешь? Почему ты убежал в эти безрадостные горы? Бай ты или мулла?

— Здесь я родился, здесь и умру. Ниоткуда я не бежал и никуда не убегу. А показали мне все это арвахи — духи… — Давно это было? — спросил Муса.

— Много лет назад… — И, помолчав, старик добавил: — Был у нас Идыге. Батыр был. Такой батыр раз в сто, раз в триста лет родится. Однажды пошел на охоту. Очень далеко. В чужие горы забрел. Большой водопад увидел, пить захотел. Стал у водопада на колени, чтобы напиться, вдруг сверху вместе с водой упал зеленый плод. Полез Идыге наверх. Долго лез Идыге, чуть не пропал. Влез в гору и видит — глубоко внизу большой лес. Там людей с белым лицом встретил. Они его у себя оставляли, но не захотел Идыге. Домой пришел, сладких красно-зеленых плодов принес… Много рассказывал мне… — Эх, аксакал, ты рассказываешь так, как будто видел все это собственными глазами! — опять усомнился Муса.

— Пусть я буду проклят и не есть мне мучной лепешки! — прошамкал старик, ломая лепешку дрожащими костлявыми пальцами. — Всю жизнь прожил я в этих горах.

Искандер после небольшого молчания шепнул Джуре несколько слов. Джура швырнул шапку в сторону, крикнул что-то Бабу, и собака принесла ему шапку. Джура крикнул ей что-то еще, и Бабу умчалась. Вскоре она за халат втянула упирающуюся старуху. — Идыге нас научил, видите: что скажем — собаки всё делают, — важно сказал аксакал. — Он сам все умел. Беркуту крикнет — беркут лисицу ловит. Барс у него был. Барсу прикажет — барс для него кииков в горах добывает. Идыге у самого хозяина зверей любимцем был. Великий батыр был Идыге. Все знал и все видел. Старик кряхтел от волнения, смахивая слезы ногтем. Вдруг гости услышали тихое пение. Это пел Кучак. Внимание гостей и молчание аксакала ободрили певца: его робость исчезла, голос окреп. Муса с радостным удивлением слушал знакомые каждому киргизу стихи о Манасе. [17]Ивашко не мог уловить смысл песни, но мастерское исполнение увлекало помимо воли. Некрасивый, маленький Кучак преобразился, он даже стал как-то выше ростом. Кучак прекрасно владел голосом и умел мгновенно перевоплощаться. Он бил рукой наотмашь, как саблей, делал пальцами очки, вытирал слезы, вязал узлы, гнусавил, подражая говору богатого купца, воздевал руки к небу, хватался за сердце, махал руками, как бы взлетая, говорил в кулак, зажимал уши, гладил бороду и «играл» плечами, танцуя на месте. Он то тихо говорил, то заунывно пел. Он делал вид, что стреляет, отбивается, прикладывал ладонь, всматриваясь в даль. Это была песня-спектакль. Быструю скороговорку сменял торжественный речитатив. Зрители видели перед собой то мрачного злодея, то добродушного старца, то влюбленного юношу.

Очарованные слушатели следили за Кучаком затаив дыхание. Юрий понял, что перед ним настоящий артист.

Як, на котором сидел Тагай, услышав шум налетающего обвала, захрипел и в смертельном испуге метнулся назад. Прыжок был так неожидан и стремителен, что Тагай выронил из рук пса. Тагай мгновенно поднял над головой полы халата, пытаясь сдержать стремительный, натиск засыпающего его снега. Над ним образовался снежный потолок, в котором виднелась небольшая щель. Это спасло его от удушения. Як, зажатый снегом, судорожно дрожал. От каждого неверного движения снежный потолок мог обрушиться, и они бы задохнулись.