Джунгли - Страница 83

Было далеко за полночь, когда Юргис улегся на полу в кухне Остринского; и все же прошел целый час, прежде чем ему удалось уснуть. Перед его глазами стояла радостная картина: рабочие Мясного городка победно овладевают объединенными бойнями!

Юргис позавтракал с семьей Остринского и потом пошел к Эльжбете. Его робость как рукой сняло, и вместо всех заготовленных им объяснений он с места в карьер стал рассказывать Эльжбете о революции. Сначала ей показалось, что он рехнулся, и только спустя некоторое время она, наконец, поверила, что он в своем уме. Когда она окончательно удостоверилась, что он способен здраво рассуждать обо всем, кроме политики, она успокоилась. Юргису суждено было убедиться, что броня Эльжбеты непроницаема для социализма. Ее душа была закалена в огне житейских невзгод, и ее уже нельзя было переделать. Жизнь для нее сводилась к погоне за куском хлеба, и ничто другое ее не занимало. Новая страсть, охватившая зятя, интересовала ее лишь постольку, поскольку это могло побудить его к трезвости и прилежанию. Когда же она увидела, что он намерен искать работу и вносить свою долю в семейный фонд, она дала ему полную свободу убеждать ее сколько угодно и в чем угодно. Эльжбета была очень мудра. Она соображала быстро, как загнанный кролик, и в полчаса на всю жизнь определила свое отношение к социалистическому движению. Она соглашалась с Юргисом во всем, протестуя только против уплаты членских взносов; иногда она даже ходила с ним на митинги и среди бурных прений обдумывала, что приготовить завтра на обед.

После своего обращения Юргис еще неделю бродил по городу в поисках работы, пока ему не улыбнулась неожиданная удача. Он проходил мимо одного из бесчисленных маленьких отелей Чикаго и после некоторого колебания решил войти. В вестибюле Юргис увидел хозяина и, подойдя к нему, попросил работы.

— Что вы умеете делать? — спросил тот.

— Что угодно, сэр, — ответил Юргис и поспешил добавить: — Я уже давно без работы, сэр. Я честный человек, я силен и буду стараться.

Хозяин пристально посмотрел на него.

— Пьете? — спросил он.

— Нет, сэр, — ответил Юргис.

— Мой швейцар пьет. Я уже семь раз прогонял его, и, пожалуй, с меня довольно. Согласны быть швейцаром?

— Да, сэр.

— Работа тяжелая. Нужно мести полы, мыть плевательницы, наливать лампы, носить багаж…

— Я готов, сэр.

— Ну, ладно. Вы будете получать тридцать долларов в месяц и содержание, а к работе, если хотите, можете приступить хоть сейчас. Можете надеть форму прежнего швейцара.

Итак, Юргис принялся за дело и до самой ночи работал усердно, как муравей. Потом он пошел домой сообщить новость Эльжбете, а затем, несмотря на поздний час, отправился к Остринскому поделиться с ним своей радостью. Тут его ожидало удивительное открытие. Когда он назвал адрес отеля, Остринский перебил его, вскричав:

— Неужели вы поступили к Хиндсу?

— Да, — сказал Юргис, — так его зовут.

Тогда Остринский сказал:

— Значит, у вас лучший хозяин во всем Чикаго. Он организатор нашей партии в штате и один из самых известных наших ораторов!

На следующее утро Юргис рассказал хозяину о том, что он социалист. Тот схватил его руку и потряс ее.

— Как я рад! — воскликнул он. — Вы прямо выручили меня. Я не спал всю ночь, потому что мне пришлось уволить хорошего социалиста!

С этих пор хозяин звал Юргиса «товарищем Юргисом» и требовал, чтобы и тот называл его «товарищем Хиндсом». Томми Хиндс, как его привыкли звать друзья, был плотный коренастый человек, широкоплечий, с красным лицом, украшенным седыми бачками. Это был самый добродушный и самый живой человек на свете — неисчерпаемый в своем энтузиазме и готовый день и ночь говорить о социализме. Он умел шутками расшевелить толпу, и его выступлении на митингах всегда сопровождались хохотом слушателей. Когда он бывал в ударе, поток его красноречия можно было сравнить только с Ниагарой.

Томми Хиндс начал самостоятельную жизнь кузнечным подмастерьем и сбежал, чтобы примкнуть к армии северян[28], где, на примере негодных ружей и гнилых одеял, впервые узнал, что такое взяточничество. Он считал, что смертью единственного брата обязан ружью, в критический момент давшему осечку, а дрянные одеяла винил во всех болезнях своей старости. Как только начинался дождь, он испытывал ревматические боли в суставах и, морщась, говорил: «Капитализм, друг мой, капитализм! Ecrasez l'Infame!»[29] У него было одно неизменное средство против всех зол на свете, и он проповедовал его всем и каждому; все равно, жаловался ли кто-нибудь на неудачи в делах, на несварение желудка пли на сварливую тещу, он прищуривал глаза и говорил: «Знаете, что вам нужно? Голосуйте за социалистический список!»

Томми Хиндс начал выслеживать «Спрута», как только окончилась война. Он завел свое дело и столкнулся с конкуренцией людей, обогатившихся хищениями в то время как он воевал. Городские самоуправления были у них в руках, железные дороги находились в сговоре с ними, и честному человеку оставалось только разориться. Поэтому Хиндс на все свои сбережения купил в Чикаго дом и принялся один, голыми руками, останавливать реку взяточничества и продажности. Он был поочередно сторонником реформ в муниципальном совете, «гринбеком», рабочим унионистом, популистом и приверженцем Брайана. И после тридцати лег борьбы тысяча восемьсот девяносто шестой год окончательно убедил его, что силу соединенного капитала немыслимо ограничить и можно только уничтожить целиком. Он опубликовал об этом памфлет и начал организовывать свою собственную партию, как вдруг случайная социалистическая листовка открыла ему, что другие уже опередили его. И вот уже восемь лет он боролся за партию. Будь то съезд ветеранов или содержателей отелей, банкет африкано-американских дельцов или пикник Библейского общества, Томми Хиндс умудрялся попасть в число приглашенных и излагал точку зрения социалистов на данный вопрос. Потом он отправлялся в турне, которое могло окончиться где угодно, от Нью-Йорка до Орегона, а вернувшись, организовывал по поручению комитета штата новые местные отделы. Покончив с этим, он возвращался домой отдыхать и… проповедовать социализм в Чикаго. Отель Хиндса был настоящим очагом пропаганды. Всякий поступавший к нему на работу быстро становился социалистом, если еще не был им. Владелец отеля охотно пускался в рассуждения со всеми, кто попадался ему в вестибюле; разгорались споры, подходили новые слушатели, и, наконец, все обитатели отеля собирались в вестибюле, после чего начинались настоящие дебаты. Это повторялось каждый вечер, и если самого Томми Хиндса не было дома, его заменял управляющий; когда же и управляющий уезжал агитировать, этим делом занимался его помощник, миссис Хиндс садилась за конторку и выполняла текущую работу. Управляющий был старый приятель хозяина, неуклюжий, костлявый великан с худым печальным лицом, широким ртом и густыми бакенбардами — настоящий тип степного фермера. Он и был им всю жизнь, пятьдесят лет боролся в Канзасе с железными дорогами, принадлежал к Ассоциации фермеров, был членом Союза фермеров и «дорожным» популистом. В конце концов Томми Хиндс открыл ему чудесную идею использования трестов вместо уничтожения их, и он, продав свою ферму, переехал в Чикаго.

Его звали Амос Стрэвер. Его помощника звали Гарри Адамс; это был потомок первых переселенцев, бледный человек родом из Массачусетса, похожий на учителя. Адаме работал на бумагопрядильне в Фол-Риверс, но длительный застой в этой отрасли промышленности довел его семью до нищеты и побудил его переселиться в Южную Каролину. В Массачусетсе число неграмотных белых равно восьми десятым процента населения, а в Южной Каролине оно достигает тринадцати и шести десятых процента. Кроме того, в Южной Каролине для избирателей существует имущественный ценз. По этим и по другим причинам детский труд представляет там обычное явление, и продукция местных бумагопрядилен вытесняла с рынка массачусетскую. Адаме не знал этого; он знал только, что южные бумагопрядильни работают. Но когда он добрался туда, оказалось, что для обеспечения самого скромного существования ему и его семье нужно работать с шести часов вечера до шести утра. Он принялся организовывать рабочих на массачусетский лад и был уволен. Но он нашел другую работу и продолжал свою агитацию до тех пор, пока рабочие не забастовали, потребовав сокращения рабочего дня. Гарри Адаме попытался выступить с речью на уличном митинге, и на этом оборвалась его тамошняя деятельность. В штатах Дальнего Юга преступников сдают для работы подрядчикам, и если осужденных мало, их так или иначе добывают. Гарри Адамса посадил в тюрьму судья, который был кузеном владельца той бумагопрядильни, где Адаме организовал стачку. Тюремный режим чуть не убил Адамса, но у него хватило ума не роптать, и, отбыв наказание, он покинул с семьей Южную Каролину, «задворки ада», как он ее называл. У него не было денег на проезд, но так как это происходило во время жатвы, они один день шли, а следующий работали и так добрались до Чикаго, где Адаме вступил в социалистическую партию. Он был человек прилежный, сдержанный и меньше всего оратор; но под его конторкой в отеле всегда лежала груда книг, и статьи, выходившие из-под его пера, начали привлекать внимание партийной прессы.