Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 9 - Страница 3
Опершись руками о подоконник, он стал молиться. То же чувство, которое побуждало его украшать свою приходскую церковь — он любил красивые облачения, хорошую музыку, ладан, — владело им и сейчас. Бог был в красоте мира и в его церкви. Человек может поклоняться ему в буковой рощице, в красивом саду, на высоком холме, у берегов сверкающей реки.
Бог в шелесте ветвей, и в гудении пчел, и в росе, покрывающей траву, и в благоухании цветов — он во всем! И к обычной молитве Пирсон прибавил шепотом: «Я благодарю тебя за мои чувства, всевышний! Сохрани их во всех нас светлыми, благодарными за красоту». Он стоял неподвижно, весь во власти какого-то блаженного томления, близкого к печали. Подлинная красота всегда приводила его в такое состояние. Люди так мало ее видят и никогда не наслаждаются ею в полную меру. Кто-то сказал недавно: «Любовь к красоте это на самом деле только инстинкт пола, и его удовлетворяет только полный союз». Ах, да, — это сказал Джордж, муж Грэтианы, Джордж Лэрд! Небольшая морщинка обозначилась меж его бровей, словно он внезапно укололся о шип.
Бедный Джордж! Впрочем, все они, эти врачи, в душе — материалисты, хотя и прекрасные ребята; и Джордж тоже славный парень, он просто до смерти заработался там, во Франции. Но их нельзя принимать всерьез. Он сорвал несколько веток шиповника и поднес их к носу, на котором еще остались следы белой мази, принесенной ему Ноэль. Сладкий запах чуть шероховатых лепестков вызвал в нем какую-то острую боль. Он бросил шиповник и отошел от подоконника. Нет, никакой тоски, никакой меланхолии! В такое прекрасное утро надо быть на воздухе!
День был воскресный; но он сегодня свободен — и от трех служб и от чтения проповеди. День отдохновения, наконец-то его собственный день! Его это даже как-то смущало; так долго он чувствовал себя рабочей лошадью, которую нельзя распрягать из боязни, что она упадет. Он начал одеваться с особой тщательностью и еще не кончил, когда кто-то постучал в дверь и послышался голос Ноэль:
— Можно войти, папа?
В бледно-голубом платье, с дижонской розой, приколотой у ворота, открывавшего загорелую шею, она казалась отцу олицетворением свежести.
— Письмо от Грэтианы; Джорджа отпустили в Лондон, он болен и сейчас у нас в доме. Ей пришлось взять отпуск в госпитале, чтобы ухаживать за ним.
Пирсон прочел письмо. «Бедный Джордж!»
— Папа, когда ты позволишь мне стать сестрой милосердия?
— Надо подождать, пока тебе исполнится восемнадцать, Нолли!
— А я могу сказать, что мне уже исполнилось. Всего месяц остался — и выгляжу я гораздо старше.
Пирсон улыбнулся.
— Разве не так, папа?
— Тебе, наверно, что-то между пятнадцатью и двадцатью пятью, родная, если судить по твоему поведению.
— Я хочу поехать как можно ближе к фронту.
Она закинула голову так, что солнце ярко осветило ее довольно широкое лицо и такой же широкий лоб, обрамленный волнистыми, светло-каштановыми волосами, короткий, несколько неопределенной формы нос, еще по-детски округлые, почти восковой прозрачности, щеки и голубоватые тени под глазами. Губы были нежные и уже любящие, серые глаза, большие и мечтательные, чем-то напоминали лебедя. Он даже не мог представить ее в форме сестры милосердия.
— Это что-то новое, да, Нолли?
— Обе сестры Сирила Морленда там; и сам он тоже скоро идет на фронт. Все идут.
— Грэтиана еще не уехала. Требуется время для подготовки.
— Я знаю. Тем более надо начинать поскорее.
Она встала, посмотрела на него, потом на свои руки, казалось, собираясь что-то сказать, но не сказала. Легкий румянец окрасил ее щеки. Чтобы только поддержать разговор, она спросила:
— Ты идешь в церковь? Забавно послушать, как дядя Боб читает Поучения, особенно когда он будет путаться… Не надо надевать длинный сюртук до того, как пойдешь в церковь. Я этого не потерплю!
Пирсон послушно отложил сюртук.
— Ну, теперь можешь взять мою розу. А нос твой много лучше! — Она поцеловала его в нос и воткнула розу в петлицу его куртки.
— Вот и все. Пойдем!
Он взял ее под руку, и они вышли вместе. Но он гнал: она пришла сказать ему что-то и не сказала.
Бобу Пирсону, как человеку наиболее состоятельному из всех прихожан, оказывалось уважение: он всегда читал библию; читал он высоким, глухим голосом, не всегда соразмеряя дыхание с длиннотами некоторых периодов. Прихожане привыкли слушать его, и их это особенно не смущало; он был человеком полезным и желательным компаньоном в любом деле. Только собственную семью он этим чтением всегда приводил в смущение. Сидя во втором ряду, Ноэль важно взирала на профиль отца, сидевшего впереди, и думала: «Бедный папа! У него, кажется, вот-вот глаза на лоб вылезут. О, папа! Улыбнись, нельзя же так!» Сидевший с ней рядом юный Морленд, подтянутый, в военной форме, размышлял: «Она и не думает обо мне». Но в то же мгновение ее мизинчик зацепился за его палец. Эдвард Пирсон волновался: «Ох! Этот старина Боб! Ох!» А рядом с ним Тэрза соображала: «Бедный милый Тэд, как хорошо, что он устроил себе полный отдых. Его надо подкормить — он так исхудал!» А Ева думала: «О господи! Пощади нас!» Сам же Боб Пирсон прикидывал: «Ура! Кажется, осталось всего только три стиха!»
Мизинец Ноэль разжался, но она то и дело украдкой поглядывала на молодого Морленда, и в ее глазах все время, пока длились песнопения и молитвы, светился какой-то огонек. Наконец прихожане, стараясь не очень шуметь, стали рассаживаться, и на кафедре появилась фигура в стихаре.
«Не мир пришел я принести, но меч!»
Пирсон поднял голову. Он был весь погружен в ощущение покоя. Приятный свет в церкви, жужжание больших деревенских мух — все только подчеркивало удивительную тишину. Ни одно сомнение не волновало его душу, но не было и экстаза. Он подумал: «Сейчас я услышу нечто, что пойдет мне на пользу; хороший текст взят для проповеди; когда это я в последний раз читал на этот текст?» Чуть повернув голову, он не видел ничего, кроме простого лица проповедника над резной дубовой кафедрой; давно уже не приходилось ему слушать проповедей, так же давно, как не было у него отдыха! Слова доносились отчетливо, проникали в сознание, как бы поглощались им и растворялись.
«Хорошая простая проповедь, — подумал он. — Мне кажется, я становлюсь черствым; словно я не…»
— Не следует думать, дорогие братья, — убежденно гудел проповедник, что господь наш, говоря о мече, который он принес, имел в виду меч материальный. Упомянутый им меч был меч духовный, тот светлый меч, который во все века разрубал путы, налагаемые людьми на себя во имя удовлетворения своих страстей, налагаемые одними людьми на других во имя удовлетворения своего честолюбия; разительный пример тому — вторжение нашего жестокого врага в маленькую соседнюю страну, которая не причинила ему никакого вреда. Братья, все мы должны нести меч!
У Пирсона дернулся подбородок; он поднял руку и провел ею по лицу. «Все должны нести мечи, — подумал он. — Мечи… Я не сплю; да, это так!»
— Но мы должны быть уверены, что наши мечи светлы; что они сияют надеждой и верой; тогда мы увидим, как сияют они среди плотских вожделений сей бренной жизни, как прорубают нам дорогу в царство божие, где царит только мир, подлинный мир. Помолимся!
Пирсон не стал прикрывать рукой глаза; он еще шире открыл их, когда преклонил колени. Сзади Ноэль и юный Морленд тоже опустились на колени, и каждый прикрыл себе лицо только одной рукой; ее левая рука, как и его правая были свободны. Они почему-то стояли на коленях несколько дольше, чем все другие, и, поднявшись, запели гимн немного громче.
По воскресеньям газет не было — даже местной, которая своими крупными заголовками вносила благородную лепту в дело победы. Не было газет — значит, не было известий о солдатах, взлетевших на воздух при взрывах артиллерийских снарядов; ничто не всколыхнуло тишины жаркого июльского дня и не помешало усыпительному действию воскресного завтрака, изготовленного тетушкой Тэрзой. Одни спали, другие думали, что бодрствуют, а Ноэль и юный Морленд поднимались через лесок к раскинувшемуся на холмах, заросшему вереском и дроком лугу, над которым возвышались так называемые Кестрельские скалы. Ни слова о любви не было еще сказано между молодыми людьми; их влюбленность выражалась только во взглядах и прикосновениях.