Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 13 - Страница 79

Но Джим сам разнял руки Бетти, склонился к ней и поцеловал ее волосы, лицо, а потом со стоном почти толкнул ее в мои объятия и решительно двинулся вперед. По обе его стороны шагали конвоиры. А я остался на этой темной, пахнущей сеном улице с вырывавшейся из моих рук убитой горем девочкой.

— О господи! Боже мой! Боже мой! — без конца повторяла Бетти.

Но что можно было сказать, что сделать?

IV

Весь остаток ночи, после того, как миссис Руф увела Бетти в дом, я сидел и писал. Излагал известные мне факты о Джиме Бекетте. Одну копию этого письма я направил в штаб его полка, а другую — капеллану этого полка во Франции. Через два дня я послал для верности новые копии вместе с копиями метрики, в которой указывался год рождения Джима. Это было все, что я мог сделать. Затем началось томительное ожидание, длившееся две недели. Бедняжка Бетти ходила как потерянная. Мысль о том, что беспокоясь о нем, она сама предала Джима в руки властей, сводила ее с ума. Вероятно, не будь ребенка, она окончательно лишилась бы рассудка или покончила с собой. А на Сомме все это время продолжались кровопролитные бои, и сотни тысяч женщин Англии, Франции, Германии жили в вечном страхе за своих мужчин. Но, пожалуй, никому из них не было так тяжко, как этой девочке. Ее несчастная мать то и дело приходила ко мне в школу узнать, нет ли известий.

— Уж лучше бы бедная моя доченька поскорее узнала правду, пусть даже самую худшую. Эта тревога ее совсем изведет.

Известий никаких не было, из штаба тоже ничего не отвечали. Судьба Джима решалась во Франции. Только тогда постиг я всю глубину ужаса, царившего повсюду. Эта маленькая жестокая трагедия была лишь ничтожной соломинкой в бушевавшем над миром урагане.

Но пришел день, когда я получил наконец известие — письмо от капеллана. Догадавшись, что это за письмо, я сунул его в карман и пошел к реке, боясь его читать, пока не останусь один. Я присел, скорчившись, у стога сена и дрожащими пальцами извлек письмо из конверта. «Уважаемый сэр!

Юноша Джим Бекетт сегодня на заре расстрелян.

Мне горестно сообщать об этом вам и бедной его жене. Война — поистине жестокая вещь». Это я и сам знал. Бедный Джим! Бедная Бетти! Бедная, бедная Бетти! Я читал дальше. «Я сделал все, что мог; материалы, присланные вами, передал в военный трибунал, а также обратил внимание судей на его возраст. Но все отпуска отменены. На его просьбу ему ответили решительным отказом. Полк находился на передовой линии фронта, шли бои, и положение в этом секторе было чрезвычайно напряженным. При таких обстоятельствах личные мотивы в расчеты не принимаются — это непреложный закон. Может быть, так и должно быть, я не знаю. Но для меня все это очень мучительно, и судьи были сами чрезвычайно взволнованы. Бедный мальчик совсем растерялся. Он ничего не хотел говорить и как будто не понимал, что происходит; мне сказали, что после прочтения приговора он только повторял: «Моя бедная жена! Моя бедная жена!» — и больше ни слова. Он держался достойно до конца».

Держался достойно до конца! Он все еще стоит у меня перед глазами, бедный мальчик, поступавший всегда по первому побуждению сердца. Дезертирство, но уж никак не трусость, бог свидетель! Никто из тех, кому привелось хоть раз заглянуть в ясные голубые глаза Джима, никогда не поверил бы, что он мог быть трусом. Но глаза ему, наверное, завязали. Что ж! Пулей больше, пулей меньше, какое это имеет значение на всеобщей кровавой бойне? Подобно тому, как дождевая капля скользит по ивовому листу в реку и уносит его в море, так и этот мальчик вместе с миллионами других канул в вечность. Какая все же ирония судьбы, что пал от пули своих тот, кто пошел за них воевать на два года раньше, чем его призвали; что расстреляли мальчика, которого даже по закону не имели права послать на бойню еще целый месяц! Ирония судьбы, может быть, и в том, что он оставил на земле сына — как завещание этому беспощадному миру!

Но из моего правдивого рассказа не извлечешь никакой морали. Может быть, заключается она только в том, что ритму жизни и смерти нет никакого дела ни до кого из нас!

УЛЫБКА

Перед концом рабочего дня судья Белливер спокойно сидел в кресле у себя в кабинете и теребил большим и указательным пальцами свои все еще темные брови. Он имел обыкновение просиживать здесь минут десять, обдумывая слушавшееся дело, а потом выбрасывал его из головы и до послеобеденного времени больше к нему не возвращался. Другая его рука, худая, заросшая темными волосами, без всякой видимой надобности разглаживала на коленях серые брюки. На его выразительном, но некрасивом лице шестидесятипятилетнего мужчины сейчас, как и в течение последних шести часов, все еще нельзя было прочесть никаких человеческих чувств. Вследствие большого скопления бракоразводных дел он всю неделю расторгал браки — занятие хоть и не совсем по его части, но для разнообразия даже приятно. Однако сегодня его все время что-то раздражало, словно он никак не мог вытащить изо рта застрявший там волос. Он только что вынес decree nisi [33] по делу, в котором адвокат ходатайствовал, чтобы ответчице, несмотря на ее вину, было разрешено оставить у себя рожденного в браке ребенка. В своем заключении судья Белливер подчеркнул, что разговоры о соблазне и возложение вины на соответчика не имеют никаких оснований: ответчица — замужняя женщина, которая нарушила свой брачный обет, и потому он без колебаний следует установленному порядку, вверяя ребенка попечению невиновной стороны.

Он не сомневался в справедливости своего заключения, и все же ему было не по себе, потому что он никак не мог определить, откуда исходило смутное чувство досады. Перед его умственным взором вновь прошли фигуры разводившихся: истец — холодный, безупречно одетый; ответчица — стройная, хорошенькая блондинка лет двадцати шести, сидевшая возле высокой, одетой в черное, полной, цветущей женщины, — очевидно, это была ее мать.

Судья сердито встал, вынул из ящика щетку и стал приглаживать свои седые волосы.

А, вот оно что! Наконец-то он нащупал мешавший ему волос. Когда он выносил приговор, кто-то улыбался, как бы выражая этим свое презрение к суду. Но кто же это был? И где? На галерее? Среди членов суда? На скамье адвокатуры? Нет! Ага, вспомнил! Улыбалась та женщина с цветущим лицом, мать ответчицы. Едва ли подходящий момент для того, чтобы мать… В его воображении снова появилась улыбка на полных губах, в голубых с поволокою глазах; в улыбке этой была какая-то непонятная напряженная мысль, что-то похожее на угрожающую насмешку… В общем, дьявольская наглость! Если бы он увидел ее еще раз, он велел бы очистить зал суда от… от… гм!

Судья Белливер вымыл лицо и руки, словно стирая с них какую-то грязь. Затем взял свой цилиндр, сказал несколько слов служителю и покинул здание суда. Погода была хорошая, и, сделав знак шоферу, он отослал свою машину.

Когда он выходил с Линкольнз-Инн-Филдз на Лонг-Эйкр, мимо него очень медленно проехал закрытый автомобиль. Судья Белливер поднял голову. В окне автомобиля он увидел голову дамы в большой черной шляпе. Автомобиль двигался так медленно, что ее цветущее лицо и голубые с поволокою глаза целых полминуты были обращены к нему, а на лице застыла та самая улыбка. Казалось, будто эта женщина с издевкой меряет его глазами сверху донизу, изучает от подметок до верхушки цилиндра; встретившись с его сердитыми глазами, вонзается, впивается в них с какой-то дьявольской жестокостью, раздражая и ошарашивая его до такой степени, что он не может отвести от нее взгляда. Говорят, взгляды мужчин иной раз срывают с женщин одежду; улыбка этой женщины срывала с судьи Белливера не то чтобы одежду — она лишала его уверенности в себе, чувства собственного достоинства, чуть ли не самообладания. Ему было стыдно остановиться, повернуть назад или перейти через дорогу. Он просто шел вперед, мучительно покраснев, и все время видел, что женщина чрезвычайно довольна достигнутым результатом. Потом автомобиль вдруг набрал скорость, и представитель правосудия, оставшись один, произнес неприличное слово.