Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 13 - Страница 18

Собравшись с духом, я тронул ее за плечо. Она подняла голову и взглянула на меня. Глаза ее были, вероятно, очень хороши когда-то, они и теперь были единственным, что еще осталось у нее от былой красоты. Сейчас они покраснели от ветра, и их одичалое, в первый миг растерянное выражение быстро сменилось тем особым, наглым и вместе вороватым, по которому сразу узнаешь женщин известного сорта. Она смотрела на меня и молчала. А я в замешательстве вытащил из кармана фляжку с портвейном, которую всегда беру с собой, когда отправляюсь бродить, и, запинаясь, пробормотал:

— Простите… вам дурно? Так, может, вы не откажетесь…

И, отвинтив пробку, я протянул ей флягу. Женщина одно мгновение смотрела на нее как-то бессмысленно, затем взяла ее у меня из рук и сказала:

— Вы очень любезны. Я думаю, от этого мне полегчает…

Приложив фляжку ко рту, она пила, откинув назад голову. Выдавала ли ее предательская мягкость произношения или крепкое и стройное тело крестьянки, линии которого подчеркивала ее поза, но с нее вдруг сразу словно слетело оперение городской птицы.

Она вернула мне фляжку пустой и с натянутой улыбкой промолвила:

— Вам, наверное, удивительно, что я сижу здесь так…

— Я подумал, что вы больны.

Она засмеялась совсем не весело.

— Да, ослабела я, это верно. — И вдруг голос ее зазвучал почти свирепо: — И не диво! Увидеть снова старый дом и родные места после стольких лет!..

Своими темными глазами, которым вино как будто придало блеска и дерзкой смелости, она смерила меня с головы до ног. Всматривалась она в меня испытующе, словно проверяя, видела ли меня уже когда-нибудь прежде и что я за человек.

— Я родилась тут. А вы здесь живете?

Я покачал головой.

— Нет, я приезжий, с другого конца графства.

Она засмеялась. Помолчала с минуту и сказала отрывисто:

— А я на свадьбу приехала… Я только девушкой на свадьбах бывала, а с тех пор ни разу.

Я слушал молча: какой-то инстинкт подсказывал мне, что так будет лучше.

— Да, вот и побывала на свадьбе родной дочери. И никто меня не узнал… так мне думается…

Я между тем успел сесть против нее на камень под самой стеной и при этих ее словах с любопытством взглянул на нее. Как, неужели она, эта вульгарная, истасканная, подозрительно пахнущая женщина из города — мать той прелестной, юной девушки, которая только что венчалась на моих глазах? Повинуясь тому же инстинкту, я промолчал о том, что был в церкви, и сказал только:

— То-то я, проходя мимо, видел на дворе этой фермы рассыпанное конфетти!

Она снова засмеялась.

— Конфетти? Это такие разноцветные штучки, красные, белые, синие?.. Потом продолжала уже сердито: — Родной брат меня не узнал, так чего же ждать от дочки? Как она могла меня узнать: ведь я уехала, когда она была еще крошкой… Веселая была девчушка, всегда улыбалась…

Женщина смотрела куда-то мимо меня, с таким выражением, как люди смотрят назад, в прошлое.

— Должно быть, мы с ним смеялись тогда, когда зачали ее. Это было вот здесь, где я сейчас сижу… Летом… В ту ночь луна вошла мне в кровь, да, да!..

Она мельком посмотрела на меня и продолжала:

— Это бывает иногда со всякой девушкой, и, наверное, это ее и губит. Вот мне только тридцать пять, а меня уж ненадолго хватит. Что поделаешь? Я была веселая девушка, это меня и погубило… И отец ее уже на том свете…

— Вы хотите сказать, что это из-за вашей дочки?

Она утвердительно кивнула.

— Да, пожалуй, что и так. Меня заставили тогда подать на него в суд. А он не захотел платить, пошел в солдаты, и через два года его убили на войне с бурами. Так что, выходит, и его сгубила дочка. А она вон какая выросла, пригожая да счастливая. Ну, не удивительно ли?

Женщина вдруг умолкла, глядя куда-то в пространство. Молчал и я, не зная, что сказать. Я думал о ее последних словах и начинал понимать, что она права: странные, удивительные вещи бывают в жизни! Эта девушка, светлая, как солнечный луч, радовавшая всех и всеми любимая, своим появлением на свет погубила двух людей, давших ей жизнь!

— Что она выходит замуж, я узнала случайно, — говорила между тем женщина, хмурясь. — Мне сказал один фермер, он заходит ко мне постоянно, когда приезжает на базар. Я и раньше знала, что он живет поблизости от моей родной деревни. И вот стал он мне рассказывать… «Во вторник у нас будет свадьба, — говорит, — и жаль, что не я жених! Другой такой красивой и веселой девушки днем с огнем не сыскать». Он объяснил, из какой она семьи, и тут я сразу поняла… Наверно, я в тот день показалась моему гостю какой-то странной, на себя не похожей. Он ведь не знает, кто я такая, хотя когда-то мы вместе ходили в школу. И я ни за что на свете не сказала бы ему правду. Она энергично покачала головой. — Не знаю, с чего это я вам-то все вздумала рассказывать, оттого, наверно, что я сегодня сама не своя.

Отвечая на ее недоверчивый и вместе молящий взгляд, я поспешил ее успокоить:

— Вам нечего опасаться. Я в этих местах никого не знаю.

Она вздохнула.

— Вы очень добры… Иной раз так хочется выговориться… Ну вот, когда фермер ушел от меня, я подумала: «Устрою-ка я себе праздник, поеду и погляжу на свадьбу дочки». — Она усмехнулась. — Меня-то никогда не осыпали этими штучками, красными, белыми и синими. Все кончилось той ночью, когда луна вошла мне в кровь!.. Да… Отец у меня был суровый. И немало я натерпелась от него еще до того, как родилась дочка, а уж потом, когда не удалось заставить парня жениться и он порвал со мной, сбежал, тут и отец и мачеха принялись вовсю меня изводить. Девчонка я была тихая, мягкосердечная и только плакала, глаз не осушала днем и ночью. Ох, какой же это грех заставлять плакать молодых!

— И вы убежали из дому? — спросил я тихо.

Она утвердительно кивнула.

— Да. Это было единственное, на что у меня хватило в жизни смелости. Сердце мое разрывалось на части от того, что пришлось расстаться с малышкой. Но другого выхода не было: или бежать, или утопиться. Сердце у меня тогда было еще податливое, и я уехала с одним парнем, букмекером, — он приезжал к нам на спортивные состязания и влюбился в меня по уши… Но и он не захотел жениться… — Женщина снова засмеялась тем же резким смехом. — Что ему со мной было стесняться!..

Указав на горевший дрок, она сказала после недолгого молчания:

— Девочкой я всегда приходила сюда и помогала его жечь.

И неожиданно заплакала. Но видеть эти слезы было не так мучительно и страшно, как ее прежнее немое отчаяние: теперь они казались мне понятными и естественными.

На обочине дороги, близ ворот, валялся старый башмак, и я, чтобы не смотреть на плачущую женщину, внимательно стал его разглядывать. Изношенный черный башмак меж камней и диких растений, он был так же неуместен здесь, среди своеобразной прелести этого весеннего дня, как и сидевшая против меня несчастная женщина, вздумавшая посетить свою молодость. Я живо вообразил себе этот уголок леса в ту летнюю ночь, когда, по ее выражению, «луна вошла ей в кровь», и в жарком мраке, среди высоких папоротников, двух юных влюбленных, послушных велению своей крови.

С ясного голубого неба внезапно полетели снежные хлопья на нас, на горящие дымным красным пламенем кусты дрока. Снег осыпал волосы и плечи женщины, а она, плача и смеясь, подняла руку и пробовала ловить его, как разыгравшийся ребенок.

— И надо же быть такой капризной погоде как раз в день свадьбы моей дочки! — сказала она.

Потом с некоторым раздражением добавила: — К счастью для нее, она не знает и никогда не узнает своей матери!

И, подобрав с земли шляпу с перьями, она решительно встала.

— Мне пора идти на станцию, иначе опоздаю к поезду. А я сегодня жду гостя…

Она надела шляпу, утерла мокрое лицо, отряхнула и разгладила юбку, но все еще не уходила: стояла и смотрела на горящий дрок. Теперь, обретя снова свой городской вид и привычную напускную бойкость, она еще больше напоминала мне этот старый, выброшенный за ненадобностью башмак, такой неуместный на фоне весеннего утра.