Джон Фаулз. Дневники (1965-1972) - Страница 40

19 марта

Весь последний месяц или около того переписывал «План» — из упрямства, без желания. Что-то вроде испытания. Позволил Даниелю Хэлперну напечатать мои стихи в книжном формате.

28 апреля

Работаю над историей Лайм-Реджис. Нашел много старых преданий и фотографий. «Тезаурус Листера» — настоящее сокровище, долгое время пылившееся в офисах муниципалитета; это тексты, собранные Джилеймой Листером и подробно проаннотированные Уэнклином. В нем полно замечательных вещей.

«Мисс Коад приехала в Белмонт в 1784-м, была там в 1802-м, не была в 1817-м».

Французское одномачтовое судно водоизмещением восемьдесят тонн первого января 1851 года потерпело крушение в Чартонском заливе. Все утонули. На церковном кладбище установлен памятник.

С 1830-го по 1870-й викарием Лайма был Томас Эмилиус Фредерик Пэрри Ходжес, испытывавший равное отвращение как к кальвинизму, так и к католичеству. Выпускник Нью-колледжа, член Совета колледжа. К нему всегда обращались «доктор». Он «редко общался с дворянским обществом городка» — только с дворянством графства.

1 мая

Из Лондона приехали Шефнер, Джеймс Голдмен^[188] с любовницей, Лестер Голдсмит и Том Машлер. Я повез их на Андерхилл-Фарм, там они настояли на прогулке в скалах над морем. Мы спустились от фермы вниз через заросли, потом пошли вдоль Пинхей-Уоррен над заливом, затем вышли на тропу. Все в нарядной одежде. Двигались тяжело, неуклюже, спотыкались, падали; их обжигала крапива (что за чертово растение?), колола ежевика. Это смахивало на садизм. В Шефнере я почуял американский вариант Гая Грина — то же затаенное чувство опасности и нежелание рисковать. Подозреваю, что он ведет осторожную игру. Голдмен — бородатый и доброжелательный, приятный человек, но без стиля и огонька — так, во всяком случае, кажется при первой встрече. Коротышка Лестер Г. похож на мелкую белую сову или жабу, по большей части молчит. Он долго говорил только один раз — с Лос-Анджелесом по каким-то финансовым делам. Вот что удручает в этих «интернациональных» киношниках. Чувствуешь, что их дом — салон реактивного самолета, международная телефонная линия или модный ресторан. Большинство из них всегда находится где-то в другом месте. Ни Шефнер, ни Голдмен не хотят говорить ни о сценарии, ни о кастинге. У меня такое чувство, что они уже все для себя решили и не хотят спорить со мной или Томом. Последний по-прежнему настроен оптимистически, но он, по-моему, человек наивный.

2 мая

Во всяком случае, это свершилось. Я ездил в Лондон и заверил документы с Голдсмитом в американском посольстве.

4 июля

В доме Денхолма Элиота в Камден-Таун на читке «Последней главы». Мне нравится Элиот, актер до мозга костей, он зло и смешно говорит о своей жизни и профессии. В доме живой беспорядок, нет ничего от ужасающего гламура шоу-бизнеса, необычного декоративного оформления — хотя, полагаю, в наши дни над таким простым решением интерьера тоже надо поломать голову. Дэвид Трингем нашел красивую актрису, Сусанну Пенхелигон, — прекрасные карие глаза и место рождения то, что нужно: она из Корнуолла. Элиот с первого раза читает хорошо, и девушка тоже вполне прилично.

Водка с тоником, затем долгий обед с большим количеством спиртного, все просто замечательно, Элиот сыплет историями из актерской жизни, Дэвид веселится. Элиот только что замечательно сыграл в новой постановке «Гедды», снимается в хорошем телевизионном сериале и сейчас, несомненно, ощущает себя на гребне успеха… нам повезло с ним. Актеры — особенные люди, они живут, словно в прекрасном сне, живут сегодняшним днем, у них нет никаких писательских неврозов; возможно, это от радости, что они могут так блестяще говорить, так прекрасно рассказывать разные истории. И еще у них очень злой язык.

Элиот рассказывал о жалком льстеце Джоне Миллзе — похоже, он вызывает отвращение у всех в шоу-бизнесе.

7 июля

В Шеппертоне смотрим декорации для «Последней главы»; Элиот и Пенхелигон проигрывают совместные сцены. Ненавижу декорации — немедленно нахожу кучу погрешностей в оформлении, впрочем, тут малобюджетный фильм. Дэвид нервничает, Элиот немного скучает, но общие очертания намечаются. Общая атмосфера радостная, непохожая на то, что было на двух моих «больших» фильмах. Шеппертон выглядит печально — он доживает последние дни: земля продана под жилищное строительство.

Все-таки волшебный мир кино очень странный. Костюмерша и гример суетятся возле девушки, примеряют одежду; плотники возятся с декорациями. В этом приятно существовать, но трудно работать.

Вечером «Мясник» Шаброля — красивый, стильный фильм, но pas sérieux^[189]. Он всего лишь кондитер.

14 июля

На уик-энд приехали Том и Фей с двумя детьми. Анна оставила работу посудомойки в Бристоле и вернулась к нам на неделю-другую. Потом поедет с Ником в Италию. Т. и Ф., как обычно, очень привередливы; удивительно, но самые большие привереды никогда не видят, как нелепы их претензии. Право, они заслуживают пера Мольера или Конгрива — для сэра Томаса и леди Фей все самое лучшее. Ради справедливости, добавим, что предпочитают они изысканную простоту, а не суетливость; да и вообще такие успешные и физически привлекательные люди могли бы иметь недостатки и похуже. Ханна очаровательна, хотя уже сейчас демонстрирует упрямство отца. Нам не совсем понятно, почему они так тянутся к нам сейчас — в частности, к Элиз. Предполагаем, дело в Фей. Она несколько раз за этот уик-энд плакала. Том обращается с ней, как с трудным автором, но иногда не выдерживает. Похоже, его все больше затягивают спортивные игры — бадминтон, дротики, — даже на пляже ему нужно бросать cailloux^[190].

22 июля

«Критика» — американский научный журнал; выпуск посвящен Барту^[191] и мне. От трех статей о Фаулзе я пришел в уныние. Меня мало интересует, что думают обо мне люди, не говоря уж о том, что они думают обо мне прежнем. Все книги несут в себе ошибки. Лучше всего их забыть. Конечно, я не могу их забыть. Роман умрет не по «культурным» причинам, а из-за увлеченности самим собой. «Кубики» — лучшее, что я написал, потому что этот роман ближе всего к тому состоянию, в котором я находился^[192]. А напечатай я его, он стал бы мне неинтересен, как и все остальные.

Окружающий меня полный интеллектуальный вакуум, что это — проклятье или благословение? Не знаю. Когда Том и Фей гостили у нас, меня поразило, что серьезные (или даже просто остроумные) разговоры исчезли из жизни преуспевающей интеллигенции. Раз или два я забрасывал приманку, но это расценивалось (и думаю, дело тут не в неловкости рыболова), как нечто нелепое, чуть ли не вызывающее раздражение. Опять Джон Фаулз завел свою шарманку. Подозреваю, что это новая, общая черта английской культуры или же развитие старого латентного заболевания. Теперь никто не пишет писем всерьез, никто не говорит — только болтают или сплетничают. Все это перепоручается телевидению, которое никто не смотрит, или книгам, которые никто не читает.

Два дня назад к нам приезжал Ник, друг Анны, и еще два ее приятеля из Бристоля. Я предпочел бы думать, что нагнал на них страх (я хочу сказать, это было бы лучше, чем сознавать, что они так же тупы и ко всему равнодушны, как наше поколение), но как бы то ни было, а только венгр Ник по-настоящему ценит серьезность и ум, но ему, бедняге, мешает дезориентация эмигранта и отсутствие полноценного образования.

Не могу поверить, что люди могут робеть в общении со мной, хотя тому есть странное подтверждение: во время своего пребывания у нас Том, оставшись со мной наедине, спросил с необычной для него застенчивостью, пишу ли я сейчас что-нибудь новое. Нет, ответил я, ничего особенного, всего лишь статью о крикете для спортивного журнала, и пристально посмотрел на него. Это была единственная игра за весь уик-энд, в которую он отказался играть.