Джафар и Джан - Страница 2

Рабыня, вошедшая с зажженной лампой, увидела на ковре хохочущую груду голых тел и сама принялась хохотать, смотря, как извивается Фатима, которой щекотали и подмышки, и пятки, и места еще более щекотливые.

Вошла еще одна женщина в лиловой шелковой рубашке с золотым шитьем по подолу. Лицо у нее было широкое, полное, с еле видными морщинками около голубых северных глаз. Из-под светло-вишневого платка виднелись русые волосы чужеземки. И руки, державшие тяжелый серебряный поднос, были не арабские — полные, спокойные, с короткими пальцами. Хмурившаяся, но готовая рассмеяться женщина осторожно поставила поднос на курси и, окончательно нахмурившись, принялась растаскивать барахтавшихся девушек.

— Вот ведь бесстыдницы!.. Джан, отец идет…

— Няня, не ври… Уехал на три дня. Простился со мной.

Джан, вскочив с ковра, обняла пожилую рабыню.

— Няня, тащи пока ужин обратно, а мы сначала выкупаемся. Ну, кто скорее!..

Как была голая, одним махом вскочила девушка на зимний алебастровый подоконник и спрыгнула в сад, Зара и Зюлейка чуть отстали от принцессы, и только Фатима медленно, неуклюже лезла через окно последней.

В саду был серебряный блеск, водяной шепот и одуряюще сильный запах ночных цветов. Голые девушки бежали к мраморному бассейну, не боясь нарваться на мужчин. Это была женская половина сада, обнесенная высокой стеной, и ни дворцовая стража, ни слуги-мужчины не смели сюда входить. Мог, правда, встретиться евнух, но девушки знали сызмальства, что евнух за мужчину не почитается.

Ужинали на ковре, сидя на сафьяновых подушках вокруг низкого столика. Египетское полотно рубашек приятно холодило освеженные тела. Ели пальцами рассыпчатый жирный плов с бараниной. Вытерли руки о широкие вышитые полотенца. Принялись за артишоки — ели их, как полагается, обмакивая в топленое масло толстые вкусные листики. Не торопясь, жевали донышки. Потом няня принесла серебряное с эмалью блюдо, полное фруктов — посередине звезда из пахучих ломтиков дыни, вокруг нее ранние тонкокожие апельсины, темно-пурпурные гроздья винограда, янтарно-желтые полупрозрачные финики, лучше которых не было во всем Анахском эмирате, бархатистые персики величиной с кулак взрослого человека. И у себя дома подруги едали немало вкусных вещей, но, собираясь к Джан, всякий раз с удовольствием думали: чем-то их угостят во дворце? Больше всего нравился кофе — его только-только начали привозить из Аравии, и мало кто еще умел как следует приготовлять этот напиток. После эмирского кофе, который пах так сильно, что весной, летом и осенью заглушал запах цветов, лившийся из сада, после этого кофе становилось на душе весело и легко. И еще больше веселило пальмовое вино. Виноградное пророк запретил строго-настрого. Только кафиры да поэты пьют его, но кафиры на то и кафиры, а о поэтах все знают, что они обыкновенно пьяницы и распутники. О пальмовом вине в Коране, однако, ничего не сказано, а что не запрещено, то, как известно, позволено. И всякий раз, вместе с фруктами, няня приносила тонкогорлый кувшин, когда-то привезенный из далекой Кордовы. Ему позавидовал бы, пожалуй, и сам халиф — так красив был бледно-голубой фаянс, по которому сверху донизу вились и переплетались золотые и белые узоры. Но девушки к кувшину давно привыкли. Их больше занимало содержимое — холодное, бодрящее и слегка хмельное. Стоило выпить один — два кубка — и веселые мысли взметывались и летели, перегоняя друг друга, словно белокрылые ибисы на берегу Евфрата.

После ужина уселись вчетвером на диван. Хотелось поговорить по душам. Лампы потушили. Через виноградные занавеси местами виднелись светлые куски неба. Над черными опахалами пальм переливчато горела серебристая Вега, звезда поэтов. В саду звонко чирикали ночные кузнечики. Откуда-то с Евфрата доносились звуки арабской свирели — ная. Мелодию с трудом можно было разобрать, но временами с реки тянул ночной ветерок, звуки ная становились громче, и подруги внимательно в них вслушивались.

— Как хорошо играет…

— Да, прекрасно…

— Кто бы это мог быть?.. У нас в Анахе никто так не умеет.

— Прямо как бюльбюль[6].

Свирель замолчала, и потом снова послышалась другая мелодия — грустная, протяжная, с повторявшимся на разные лады припевом.

— Стойте, стойте… узнаю, — Зюлейка уверенно кивнула головой, — это Джафар, наверное, Джафар…

— Кто он такой?

— Пастух нашего соседа. Недавно приехал.

— Молодой?

— Иэ, уалейд[7].

— Красивый?

— Очень… Каждый день мимо нас проходит. Высокий, стройный… Ему восемнадцать лет,

— Как Юсуфу?

— Да, только он еще беднее. Ни отца, ни матери. Никого… Подкидыш — его нашли у фонтана в Апсахе.

— Да откуда ты все это знаешь?

— Прачка наша рассказывала. Ничего у бедняги нет — ходит босой, почти голый. Но играет, сами слышите, как играет…

Подруги замолчали. Должно быть, музыкант подошел ближе к саду. Звуки ная, чистые и четкие, стали совсем ясными. Свирель заунывно и сладко пела о чем-то хорошем, чего никак не передашь словами. Девушки слушали ее до поздней ночи, и было им так хорошо! В комнате стояла душистая, торжественная тишина, и только попугай изредка шевелился в своей клетке.

Они остались, как обычно, ночевать у принцессы. Остались на ночь во дворце и рабыни-провожатые. Снова раздевшись донага, подруги спали по двое — веселее так… Джан с Зюлейкой, Зара с Фатимой. Принцесса долго не могла уснуть. Рядом с ней дочь кади давно посапывала, уткнувшись лицом в подушку. От ее распущенных волос приторно пахло розовым маслом. Джан лежала на спине и смотрела в окно.

В ночном небе медленно опрокидывалась Большая Медведица. Виноградные листья мало-помалу закрыли ее золотой ковшик, но три звезды хвоста оставались на виду. Принцесса вспомнила о том, что над второй от конца должна быть совсем маленькая звездочка — Всадник. Только молодые сильные глаза видят ее, да и то не все. Откинула край простыни, осторожно приподнялась, чтобы лучше всмотреться в звезду. Всадник чуть заметно мерцал. Подумала о том, что лет через тридцать уже не разглядит его. Много это — тридцать лет, — пожалуй, умрешь раньше. Да и стоит ли жить старухой?.. Опять улеглась, прижавшись к подруге. Лежала так долго, а потом начались удивительные вещи. Через открытое окно могучим прыжком влетел черноволосый юноша. На нем не было ничего, кроме козьей шкуры вокруг поясницы. Босые ноги неслышно ступали по коврам. Джан было и стыдно, и страшно, и блаженно. Юноша подошел к дивану, наклонился и прильнул губами к ее груди. Джан казалось, что она умирает от блаженной тоски. Горячие руки юноши все сильнее и сильнее сжимали ее тело, а губы дразнили и жгли. Смерть не приходила, последняя радость близилась…

Утром принцесса никому не рассказала о своем сне. Снова купалась с подругами в бассейне, окруженном густыми стенами жасмина. Потом, надев на рубашки легкие шелковые кафтаны, четыре девушки чинно сидели на диванах, ожидая призыва муэдзина. Запястья и ножные браслеты лежали кучкой на курси вместе с любимой жемчужной нитью Джан. Мусульманкам подобает молиться без всяких украшений. Слова призыва были плохо слышны в комнатах гарема, но девушки знали их наизусть. Повторяли вполголоса, склонив головы и сложив руки на груди:

— Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха! Свидетельствую, что Мухаммед — посланник бога!

Был 219-ый год Гиджры, 802-ой от рождения пророка христиан.