Дыхание снега и пепла. Книга 2. Голос будущего - Страница 12

– Моя бабушка, ее привезли из Африки, – тихо сказала Федра, глядя в ночь. – Она говорила с костями. Они могут сказать, когда плохие вещи близятся.

– Правда? – В этом тихом воздухе, в котором были слышны только ночные звуки и столько людей спали вокруг, ее слова прозвучали почти обыденно, уместно. – Она учила тебя… говорить с костями?

Девушка покачала головой, но угол ее рта приподнялся, и на лице появилось лукавое, заговорщицкое выражение. Я подумала, что она наверняка знает больше, чем хочет говорить.

В голову пришла непрошеная мысль. Я не знала, какое отношение Стивен Боннет может иметь к настоящим событиям, – он совершенно точно не мог быть мужчиной из прошлого Иокасты, да и тихая кража была не в его стиле. Но он мог догадываться, что где-то в Риверане есть золото, и судя по тому, что Роджер рассказал нам о встрече Федры с крупным ирландцем в Кросс-Крике…

– Тот ирландец, которого ты встретила, когда была с Джемми, – начала я, поудобнее перехватывая скользкую ручку графина, – ты больше его не видела?

Она посмотрела на меня с удивлением: Боннет явно был последним, о ком она думала.

– Нет, мэм, – сказала она. – Больше я его не видела. – Она подумала секунду, чуть прикрыв большие глаза. Ее кожа была цвета крепкого черного кофе с каплей сливок, а волосы… Где-то в ее семейном древе затесался кто-то из белых.

– Нет, мэм, – повторила она и перевела свой тревожный взгляд обратно в безмолвную ночь, к плывущему за горизонт месяцу. – Я только знаю, что что-то неладно.

Снаружи, у конюшни, закричал петух – неуместный и потусторонний звук в темноте.

20 августа, 1774

Утренний свет в комнате был идеальным.

– Мы начали с этой комнаты, – сказала Иокаста своей внучатой племяннице, подняв лицо навстречу солнечному свету, льющемуся через раскрытую двойную дверь, ведущую на террасу; невидящие глаза скрылись за опущенными веками. – Я хотела, чтобы у меня была комната, где я смогу рисовать, и я выбрала это место, где будет много прозрачного утреннего света, чистого и тихого, как озерная вода в летний полдень. А потом мы построили дом вокруг, начиная отсюда.

Руки старой женщины, по-прежнему сильные, с длинными пальцами, коснулись мольберта, палитры и кистей с нежной печалью, как будто она ласкала статую давно умершего возлюбленного, – в этом прикосновении сквозила страсть, но вместе с ней и смиренное принятие того, что она в прошлом.

Брианна, держа в руках альбом для набросков и карандаш, рисовала так быстро и так незаметно, как только могла, пытаясь передать на бумаге это выражение прожитой скорби. Набросок скоро окажется в ее сундуке с другими рисунками и будет ждать того дня, когда она сможет придать ему более законченную форму и запечатлеть безжалостный утренний свет и глубоко залегшие морщины на лице ее тети, будто обнажившиеся на солнце, которого она не могла увидеть, сильные кости под тонкой кожей.

Как бы там ни было, сейчас рисование было скорее деловым занятием, чем любовью к искусству. Со дня барбекю в честь Флоры Макдональд ничего подозрительного не случилось, но ее родители хотели задержаться еще немного. На всякий случай. Поскольку Роджер по-прежнему был в Шарлотте – он писал ей, письмо было спрятано на дне сундука с остальными набросками – то у нее не было причин спешить домой. Узнав о том, что она остается в Риверане на какое-то время, двое или трое знакомых Иокасты, богатых плантаторов, заказали семейные и личные портреты; это был неплохой источник дохода.

– Никогда не пойму, как ты это делаешь, – сказал Йен, кивая на холст на мольберте. – Это невероятно!

Откровенно говоря, Брианна и сама не понимала, как она это делает; да это было и неважно. Примерно так она раньше и отвечала на похожие комплименты, но скоро поняла, что люди принимают ее реакцию либо за ложную скромность, либо за снисхождение. Поэтому она просто улыбнулась Йену, позволяя удовольствию, которое она ощущала от его восхищения, засветиться на ее лице.

– Когда я была ребенком, папа брал меня на прогулки по парку Коммон, и мы часто видели там пожилого мужчину, который рисовал с натуры. Я просила папу остановиться, чтобы посмотреть, и они с мужчиной разговаривали. Обычно я просто разглядывала его работу, но однажды мне хватило смелости спросить его, как он это сделал. Он опустил на меня взгляд, улыбнулся и сказал: «Единственная хитрость, милая, это видеть то, на что ты смотришь».

Йен перевел взгляд с Брианны на картину, а потом обратно, как будто сравнивая портрет с рукой, которая его сотворила.

– Твой папа, – обронил Йен с любопытством. Он понизил голос, поглядывая на дверь, ведущую в холл, оттуда слышались голоса, но не слишком близко. – Ты ведь имеешь в виду не дядю Джейми?

– Нет. – Она ощутила знакомый укол боли при мысли о своем первом отце, но постаралась не думать об этом. Брианне не претила мысль рассказать о нем Йену, но не здесь и не сейчас – с рабами, снующими вокруг, и бесконечным потоком посетителей, которые могли войти в любую минуту.

– Смотри. – Она оглянулась через плечо, чтобы убедиться, что рядом никого не было, но рабы громко переговаривались в прихожей, споря о потерянной обувной щетке. Брианна приподняла крышку от небольшого отдела, где хранила запасные кисти, и запустила руку под полоску войлока, которым были выложены стенки.

– Что думаешь? – Она держала перед ним две миниатюры, по одной в каждой руке.

Выражение ожидания у него на лице сменилось неприкрытым интересом, и он деликатно коснулся изображений.

– Будь я проклят, – сказал он. На одной миниатюре была Клэр с длинными вьющимися волосами, рассыпанными по обнаженным плечам, маленький твердый подбородок уверенно приподнят, чуть искажая мягкую линию рта.

– Глаза… Не уверена, что мне удалось их правильно передать, – сказала она, глядя на руку Йена. – Поверхность такая маленькая… Я не смогла правильно подобрать цвет. С папиными было гораздо легче.

Голубые вообще были проще. Немного кобальта, подчеркнутого белилами, и легкая зеленая тень, которая делала голубой ярче, оставаясь при этом почти незаметной… И к тому же это был папа. Сильный, четкий, прямой.

Получить действительно глубокий и сложный коричневый, не говоря уж об оттенке, который хотя бы отдаленно напоминал дымчатый топаз глаз ее матери – всегда ясных, но переменчивых, как свет, отражающийся в форелевом ручье с коричневатым торфяным дном, – можно было только с основательным мазком, какого нельзя было сделать на миниатюре. Нужно было попробовать еще раз, с портретом побольше.

– Похожи, как думаешь?

– Удивительно! – Йен перевел взгляд с одной миниатюры на другую, а потом аккуратно убрал портрет Клэр на место. – Твои родители их уже видели?

– Нет. Я хотела убедиться, что они действительно хороши, прежде чем показывать кому-либо. Но если это так, думаю, я смогу показывать их людям, которые приходят позировать, и, может, получу больше заказов на миниатюры. Над ними я могу работать и дома, на Ридже, – мне нужен только небольшой рисовальный набор и диски из слоновой кости. Рисовать можно с эскизов, я смогу обойтись без моделей.

Она коротко, как бы объясняя, махнула в сторону большого полотна, над которым работала, – с него смотрел Фаркуард Кэмпбелл в своем лучшем костюме, отчасти напоминающий чучело хорька, его окружали многочисленные внуки и правнуки, многие из которых пока представляли из себя белые пятна. План Брианны состоял в том, чтобы матери приводили маленьких детей по одному, а она на скорую руку набрасывала их черты и фигуры в отведенном на холсте месте, прежде чем маленькие модели успеют заскучать или завопить от возмущения.

Йен посмотрел на холст, но быстро вернулся к миниатюрам ее родителей. Он стоял, глядя на них, и легкая улыбка играла на его длинном нескладном лице. Вдруг заметив, что за ним наблюдают, он настороженно поднял на нее глаза.

– О нет. Ты же не…

– Да брось, Йен, дай мне просто сделать набросок, – попыталась Бри задобрить его. – Обещаю, это не больно.