Дьявольское кольцо - Страница 106
Шуму было фантастически много. Хорошо было Михалычу с Бушкином слышать весь этот вон, топот приближающейся толпы уже на излете, сидя в контейнере. Володе с Василием было значительно страшнее… И особенно страшен был разъяренный Горбашка, делающий огромные прыжки, в линючей синей майке и развевавшихся по ветру пестрых семейных трусах до колена. Страшнее всех было, конечно же, Васе, по достаточно понятным причинам. Тем более, именно к Василию помчался Горбашка, схватил его и начал трясти с диком криком: «Попались, гады!»
Потом уже охрана оттаскивала Горбашку от Василия, а Горбашка пытался пинать Васю, но попал по нему только один раз, остальное пришлось по охранникам. Потом уже Горбашка орал, что напишет заяву на охранников, которые попрали ногами свой долг, от которых нет никакого юлку, которые стремятся, неизвестно по чьему заданию, искоренить саму технику, сорвать эксперимент, напустить полную экспедицию Горбашкиных личных врагов и довести до инфаркта его, великого ученого, чья жизнь и здоровье бесценны.
Потом уже к павильону просочился Сема Ермак, убедился, что Михалыча нет поблизости, подкрался сзади и пнул Василия еще раз. Потом уже охранники орали, что сами напишут на Горбашку заяву, потому что он пинается, нанося оскорбления официальным лицам, находящимся при исполнении. И что молодой человек тоже заявление напишет, а они все подтвердят.
Потом уже охранники ловили Сему Ермака, поймали и стали приводить в состояние благоразумия. Самым эффективным оказалось макание Семы в речку, вниз головой. Мало того, что Сема начал вести себя прилично и даже почти никого не покусал! Вырываясь, он даже проорал, что его нельзя ни макать, ни подбрасывать, потому что ни плавать, ни летать он не умеет. Такого эффекта давно уже не добивались от Семы даже самые матерые профессора психиатрии, поседевшие в борьбе со злом.
Потом уже Володя смог перекричать хотя бы часть толпы математиков и привести их в состояние благоразумия, объяснив, что здесь произошло, что никто ничего не похитил и не собирается никого грабить и убивать. Потом уже сердобольные девочки ставили Васе примочки на зашибленные места и пичкали его конфетами.
Потом уже пришел Симр Авраамович и привел в спокойствие сразу всех присутствующих, задав тихим голосом вопросы: «Что здесь происходит?» и «Как вам не стыдно?!» Потом, по такой же тихой, вежливой просьбе Симра Авраамовича, компетентные лица начали включать систему, позволявшую увидеть, куда на этот раз нарисовались сбежавшие. Потом Горбашка перестал пинаться, а охрана пообещала не писать на него заяву, если он сам на них не напишет, и со словами: «А вот и ваш сынок» вручили ему подвывающего, страшно мокрого, но успокоенного Сему.
Тем скандал и закончился. Появилась возможность даже увидеть, куда же унесло злодеев и похитителей, опять унесшихся в контейнере. Люди постепенно успокаивались, восстанавливали дыхание, проникались интересом к происходящему. Ушли только несколько дам, чей туалет был в очень уж сильном беспорядке, да заспешил Сема Ермак, как только увидел Михалыча.
Но времени, конечно же, ушло немало. И все это время Михалыч с Бушкиным были далеко, совсем в других временах. В отличие от Миши, и Сергеич, и Михалыч знали, что вести машину времени на последнем подходе к нужным годам надо строго вручную и крайне осторожно, деликатно… что и делали по мере сил.
Контейнер машины времени встал метрах в двадцати от паперти. За страшным шумом было не разобрать, что говорил Михалычу Бушкин, зачем тряс его за плечо. Во всяком случае, Сергеич прыгнул на землю, извлек из голенища пистолет, из-под мышки второй, и огонь лизнул оба дула. Тупо-сухие револьверные выстрелы еле пробивались сквозь гомон толпы, истошные вопли ведунов. Хорошо хоть, что пошедший в пляс язычник перестал размахивать шестом с распятой визжащей собакой, а завалился набок, завыл, забился на глазах у всей толпы. Но это было недостаточно наглядно.
И тут грохнуло так, что ор толпы мгновенно смолк. Михалыч лупил с колена картечью из обоих стволов. Было видно, как бегущего ведуна развернуло, отшвырнуло навзничь, уже мертвого. Другой складывался, шел на подламывающихся ногах, все падал и никак не мог упасть. Еще кого-то ранило, кто-то вопил — то ли испуганно, то ли возмущенно.
Михалыч разломил ружье, вставил новые патроны, приложился. Истошные крики раненых, звуки револьверных выстрелов, внезапно взмывшее: «Ратуйте!»
Третий оглушительный удар — и толпа отпрянула от площади, стала быстро втягиваться в улицы. На площади лежало несколько тел, еще бьющихся, трепещущих. А из-за церкви вываливалась новая толпа…
Михалыч опять бил из обоих стволов, теперь уже почти в упор, и страшно закричали раненые, еще страшнее — перепуганные. Толпа рассеивалась, отступала.
Передние, впрочем, и захотели бы — уже не смогли остановиться. Всклоченный дядька с какой-то короткой кривой саблей набежал на Бушкина, и тот сразу же его застрелил, а саблю отнял, взял себе и лихо размахивал этой саблей, разгоняя отступающих.
Михалыч перезаряжал, орал что-то в духе:
— А вот я вам сейчас!
Как ни странно, вопль действовал, придавал ускорение бегущим. Площадь окончательно пустела, разве только стонали, бились раненые.
— Кого поймал, погляди-ка! — радовался Бушкин, подталкивая свою жертву в бок стволом пистолета, размахивая своей саблей над самой головой пленного так, что сталь визжала и выла, а пленный вжимал в плечи голову. Была это не сабля, а ятаган, и расстаться с ним Бушкин был не в силах.
— Кащей! — обрадовался и Михалыч, разводя руки, словно собирался обнимать. — Ну что, и этого с собой?
Жрец вгляделся в Михалыча, запихивающего в стволы очередную пару патронов, икнул и ломанулся наутек. Бушкин рванул его:
— Куда!!! — Повалил, двинул сапогом под ребра. Кащей тонко завизжал, перевернулся на спину, отталкиваясь локтями, пытаясь все же отползти.
— Ты еще сопеть будешь, сперматозоид!
Бушкин жутко засипел, занося над жрецом окровавленную руку. Капля с пальца явственно упала прямо в распахнутую удивлением, мохнатую пасть. Жрец изумленно раскрыл глаза, почти как Сема Ермак, судорожно сглотнул, испуганно захлопал веками и замолчал.
— Так вот с ними и беседовать… — вывел мораль Бушкин и на всякий случай еще раз занес руку, сделал страшные глаза.
Кащей жалобно скулил, суча ногами, и все же не трогался с места. Развивая гвардейский успех, Сергеич стащил с него штаны (под штанами не оказалось решительно ничего) и ловко, быстро связал Кащею руки за спиной.
Михалыч с ружьем наготове пошел проверять, нет ли кого вблизи церкви.
И тут раздался отчаянный скрип. Такой, что заглушил бормотание, гомон, плотно висевшие над погибающим городом. Дверь церкви открывалась под это душераздирающее скрипение, и вот уже Ульян стоял на паперти, из-под руки оглядывал машину, Бушкина с Михалычем. Кащея, скрученного собственными штанами. Выражение у батюшки было озабоченное, а в руке он держал здоровенную длинную саблю.
— Ну, и что за люди вдруг? — спросил Ульян, и спросил заинтересованно, без злости… но и нельзя сказать, чтоб очень ласково.
— Батюшка, ты видишь — мы как бы из ниоткуда появились… Ты нас не бой… — Михалыч осекся, поправился: — ты нас не опасайся. Мы люди русские и православные. Просто у нас вот такие штуки есть, чтобы в одном месте исчезать, в другом — появляться… Колдовства в этом нет, поверь нам…
— Колдовства в том и не может быть, — перебил решительно Ульян, — что от колдовства бесстыжего таким делам не обучишься, давно знаю. У них, у дураков, — кивнул на толпу, глухо оравшую в переулках, — ничего такого нет. А вот что может быть, чего не может, про то потом поговорим. Сперва скажите, кто вы и откуда.
— Мы люди честные, батюшка, не сомневайся… — начал было Михалыч. Но тут встрял Бушкин, и надо прямо сказать, самым убедительнейшим образом:
— Мы потому пришли, что видели твою гибель, Ульян Тимофеевич. Как умеем исчезать и появляться, так умеем и видеть, что будет, поверь нам. Язычники тебя скоро убьют, и хан Асиньяр не поможет. Мы люди православные, христиане, товарищ правду сказал. Мы всех увезти не сможем, а вот двух людей взять можем. Давайте, батюшка, мы тебя возьмем и Ванюшу.