Двум смертям не бывать - Страница 5

А потом все кончилось. Налетевшая откуда-то с другого края лагеря волна конных воинов смела язычников, погнала их назад, оставив растерянного мальчишку среди тел.

Той ночью пять сотен язычников попытались прорваться в осажденный город. Они успели разнести частокол, пронеслись по спящему лагерю, убивая всех на пути. И сложили головы – все до единого.

Днем, когда Рамон, все еще оглушенный, сидел у постели бесчувственного господина, в шатер зашел Бертовин и попросил челядь отпустить оруженосца герцога. Рамон откинул полог, сморщился против солнца, оглядывая лагерь. Вокруг не осталось и следа ночного побоища – за полдня тела стаскали в ров, не забыв обобрать мертвых. Оружие и доспех стоят дорого, не зарывать же в землю.

– Что случилось? – спросил Рамон.

– Пойдем. – Бертовин вгляделся в лицо парня. – Как ты?

Рамон пожал плечами. Он не знал «как». Болел раненый бок: лекарь сказал, что в рубашке родился, еще бы чуть-чуть – и кишки наружу, а так – заживет. Саднил здоровенный синяк на плече, ныла сломанная рука, затянутая в лубок. Но хуже всего было затопившее душу вязкое безразличие. Как будто все чувства остались в прошлой ночи, наполненной смертью.

– Что случилось? – снова спросил он.

– Пойдем.

Он зашел вслед за Бертовином в шатер и замер, не понимая. Вгляделся в то, что лежало на ложе, перевел взор на воина.

– Подожди. Неправда. Ведь еще рано.

Бертовин молча покачал головой.

– Подожди… – повторил юноша. – Какое сегодня число?

В их роду не было принято отмечать дни рождения.

– Позавчера, – медленно проговорил Бертовин. – Позавчера ему исполнился двадцать один год.

Рамон мотнул головой, отгоняя воспоминания.

– А куда было деваться? Не бежать же. Вот оно все самой собой и вышло…

Дагобер опер подбородок о скрещенные пальцы:

– Хотел бы я, чтобы и у меня «сама собой» в пятнадцать лет появилась рыцарская цепь и спасенная прекрасная дева. Прямо хоть песнь слагай о деяниях храброго рыцаря.

– Хорош подначивать, – отмахнулся Рамон. – Какая еще прекрасная дева?

– А Лия – мальчик?

– Сдурел? Она ж дитя совсем!

Маркиз расхохотался:

– Очнись, это дитятко вошло в брачный возраст!

– Погоди. Ей сейчас должно быть… забыл. – Рамон покачал головой. – Впрочем, и никогда и не спрашивал. Любопытно будет посмотреть. Она обещала вырасти красавицей.

– Посмотри-посмотри. Глядишь, еще и потрогать соберешься.

– Отвяжись. Хватит с меня одной женитьбы.

– Так для этого дела жениться необязательно, – ухмыльнулся Дагобер. – Или еще и праведником решил заделаться?

– Да иди ты…

– Вот и замечательно. – Маркиз долил себе вина. – Значит, вечером составишь компанию: кроме девок в этой глуши развлечений никаких. Если хочешь, можешь кого-нибудь из своих парней взять: веселее будет. Или этого, родича своего блаженного.

– Эдгара? – Рамон на миг даже забыл о мясе. – Его каким ветром принесло?

– Так у меня ж скоро мачеха будет. Отец жениться задумал.

– А Эдгар здесь каким боком?

– Она дочь короля Белона. Церковный синклит потребовал: дадут разрешение на женитьбу, только если невеста примет истинную веру и душой и разумом. Совсем свихнулись: учить женщину богословию. В подробности я не вдавался, если интересно, спросишь у этого малахольного, он как раз учителем и едет.

Рамон кивнул. Признаться, до женитьбы сюзерена ему не было никакого дела. А вот повидать Эдгара… Но разговор следовало поддерживать до тех пор, пока Дагобер не отпустит. Впрочем, тот всегда отличался догадливостью.

– Вижу, ты с дороги и собеседник неважный. Вечером приходи.

– Непременно, – хмыкнул Рамон.

Палатка Эдгара стояла неподалеку, на выделенном для свиты маркиза месте. Рамон на правах давнего знакомого не стал окликать снаружи, а просто вошел. Шатер оказался пустым.

Рамон увидел расстеленный на земле рядом с небольшим сундуком плащ, хмыкнул – парень, похоже, так и продолжает жить в аскезе. Окинул взглядом складной стул и такой же походный стол с лежащим раскрытым молитвенником. Эдгар, как всегда, витает где-то в облаках. Книга даже в простой кожаной обложке стоит полдюжины овец, по лагерю болтается толпа народа, включающая приблудных бродяг и гулящих девок, – а ему и дела нет. Сперва стащат, потом поймут, что поблизости не продать том в серебряном окладе, инкрустированном рубинами.

Молитвенник этот Рамон подарил Эдгару два года назад, когда тот приехал на каникулы. Матушка, помнится, когда узнала, устроила скандал: вещь, принадлежавшая отцу и старшему брату, по ее мнению, не должна была достаться «этому». Эдгара она откровенно недолюбливала. Впрочем, не у всякой женщины хватит сил постоянно терпеть в доме живое свидетельство неверности мужа, даже если в подобных вещах у нее нет права голоса. Надо отдать ей должное: грамоте Эдгара учили наравне с другими детьми, а когда наставник заметил, что парень способен к наукам, его тут же отправили в столичную школу. Там быстро приметили «остропонятливого» ученика, и дальше путь был предначертан: университет, сан – без него карьеру ученого не сделать, – степень. Или, как вышло у Эдгара, – ученая степень и лишь потом принятие сана. Рамон искренне не понимал, ради чего нужно отрекаться от жизни. Эдгар пытался объяснить, что только после пострига и начнется настоящая жизнь, полная любви и служения, но так и не преуспел, в конце концов обозвав Рамона «упертым язычником». Тот фыркнул, сообщил, что оголтелому фанатику все кругом кажутся язычниками. И что если бы Господь и в самом деле хотел, чтобы его дети отреклись от всех плотских радостей, то он создал бы их бесполыми и не имеющими рта… ну и прочих органов, которые очищают тело от того, что остается в нем после любого чревоугодия. И да, мозгов бы он их тоже лишил, ибо всякий грех прежде всего порождение сладострастного разума. Эдгар начал было возмущаться, но увидев, что «упертый язычник» откровенно хохочет, рассмеялся вместе с ним. Больше они о таких вещах не говорили.

Когда Рамон дарил молитвенник, он не стал рассказывать о том, что в последний раз держал его в руках в пятнадцать лет. В ночь перед посвящением.

Господин выздоравливал на удивление быстро. Лекари в один голос твердили, что, когда он начал садиться, любой другой еще лежал бы пластом. В день, когда он впервые смог сделать несколько шагов без посторонней помощи, герцог позвал оруженосца для разговора с глазу на глаз. И приказал готовиться к посвящению, чтобы его вассалы не остались без сюзерена – назначать юноше опекуна Авгульф не хотел, не ребенок уже.

Поначалу Рамон даже не понял, о чем речь. Все время после гибели брата он ходил словно оглушенный. Бертовин занимался похоронами, потом искал людей, способных заменить трех погибших пехотинцев из его копья, среди тех, кто остался без господина и не знал, куда теперь податься; потом натаскивал новичков. Герцог болел. И до оруженосца снова никому не было дела. Но если раньше Рамон не знал, куда себя деть, то теперь он часами просиживал в шатре, глядя в одну точку и изо всех сил пытаясь не вспоминать крики в кажущейся бесконечной ночи, темноту и запахи… разрубленное надвое тело пахнет точь-в-точь как свежеразделанная туша. И лицо брата – точнее, то, что от него осталось после лошадиных копыт.

Когда до него наконец дошло, что именно приказывает господин, Рамон просто опешил. Конечно, он знал, что когда-нибудь настанет великий день… но не так же скоро! Почему-то сейчас посвящение казалось совсем неуместным, и вместо радости пришло лишь недоумение.

– Шпоры и цепь[9] с меня, – продолжал меж тем герцог. – Копье Авдерика цело?

– Да, господин.

– Меч, щит, доспех и конь у тебя есть, редкость по нынешним временам. Сегодня герольд объявит, через три дня проведем посвящение. Примешь под командование людей брата – все лучше, чем наемников искать. И поскольку ты сейчас старший мужчина в роду, соберешь своих вассалов и примешь у них присягу. Сколько их осталось?