Двум смертям не бывать - Страница 4

Рамон выпрямился, поднял взгляд на смеющееся лицо:

– Да кто тебя знает: за два года мог и вспомнить, что я как-никак твой вассал.

– Во-первых, моего отца. Я хоть и его наместник на этих землях, но все же не он. А во-вторых, брось эти церемонии. Здравствуй. Я скучал по тебе.

– Здравствуй, Дагобер.

Молодые люди обнялись.

– Садись, – продолжал маркиз. – Погоди, сейчас распоряжусь, чтобы принесли вина и больше никого не пускали. Рассказывай.

Рамон принял кубок у слуги, пожал плечами:

– Да не о чем рассказывать. Приехал. Отобрал у матушки дела. Никого не видел, ни о ком не слышал. Потом письмо пришло от герцога. Собрался и поехал.

Судя по всему, Дагобер и в походе не собирался отказываться от привычных удобств: стол выглядел тяжелым и добротным, стулья покрывала резьба, а посуда, которую слуги расторопно расставляли на столе, была серебряной.

– Я думал, останешься дома, кого из вассалов отправишь. Или щитовые деньги пришлешь.

Рамон подождал, пока маркиз возьмет с блюда кусок жаркого, потянулся за своей долей.

– Щитовые я сам собрал. Пригодятся. А вассалы… не больно-то и рвались после прошлого раза. Пусть их.

– Решил, значит, сам. Я бы отказался от дороги в один конец.

Оленина оказалась жестковатой, впрочем, проголодавшегося с утра Рамона такие мелочи не волновали. Тем более что вино было выше всяких похвал.

– Ну да, лучше сгнить в стенах замка. Фамильный склеп, безутешные родичи, которые не проронят и слезинки. Убитая горем мать, которая после смерти сыновей немедленно спровадит невесток[7] в монастырь, как уже проделала это с женами братьев своего мужа. Пусть без меня развлекаются. Не над моим телом. – Рыцарь поморщился, потом через силу улыбнулся: – Ладно, все это неинтересно. Считай, что я просто поскупился. Лучше сам расскажи, ты ведь только что с запада. Как там?

– Давно уж тихо. В городе. За стенами, бывает, пошаливают, но тоже нечасто. Отец всех вот так, – Дагобер поднял сжатый кулак, – держит. Присмирели.

Рамону не слишком верилось в разом присмиревших язычников. Когда он уезжал из Агена, люди старались не появляться на улицах после наступления сумерек. Но не спорить же. Вот приплывет, все своими глазами и увидит.

– Как там герцог?

– Жив-здоров нашими молитвами. Тебе каждую седмицу здравицу заказывает.

– Серьезно?

– Нет, вру, – фыркнул Дагобер. – И не притворяйся, будто не понимаешь, чем он тебе обязан.

Рамон пожал плечами:

– Можно подумать, у меня был выбор.

Он умолк: вспоминать не хотелось. Впрочем, когда это память считалась с чьими-то желаниями?

Город стоял в устье реки. На северном берегу – крепость, на южном – высокая башня. Еще одна башня высилась на маленьком островке посреди медленно текущей к морю мутной воды.

Город осаждали уже два года. Оставить его позади и двигаться дальше было бы сущим самоубийством – ведь Аген закрывал единственный путь из моря в глубь континента. Реку перегораживали толстые цепи, натянутые между башнями. Как оставить за спиной хорошо вооруженную крепость, которая не пропустит ни одного корабля?

По дороге сюда Рамон думал, что война – это битвы, каждодневные подвиги и слава, как же без нее. Но оказалось, что война – это неистребимая скука.

Дел у оруженосца герцога было достаточно: оружие, доспех, конь. Но эти будничные заботы занимали лишь время, не мысли. Полгода, пока шли непрерывные бои за западную башню, Авгульф не вмешивался в сражение, предпочитая, как и полагается полководцу, руководить издалека. Наконец башня пала, герцог собрался штурмовать остров с кораблей. Рамон обрадовался было, но и в этот раз сражение обошлось без него и господина. Ведь трудно назвать боем ожидание на корабельной палубе.

Он думал, что после падения башни войско двинется в глубь страны – не тут-то было. Герцог не хотел возвращать с таким трудом отвоеванный проход по реке язычникам. Мало-помалу его армия занимала северный берег, но снова и снова оруженосцу оставалось лишь наблюдать за боем издалека. Ничего не изменилось, и когда войска герцога переправились через реку, полностью отрезав Аген от остального мира.

Если бы не брат, Рамон бы свихнулся от скуки. Авдерик заглядывал по вечерам на часок, вытаскивал оруженосца (с разрешения господина, конечно) в свой шатер, рассказывал об очередном бое, который Рамон видел только издали, а то и вовсе не видел. Рыцари, правда, тоже не сами карабкались по штурмовым лестницам, на то есть пехота из простолюдинов. Всадники отбивали атаки войск, приходивших на помощь осажденным, охраняя лагерь. Но оруженосец герцога был лишен и этих сражений.

Странно, но именно здесь, в чужой стране братья стали ближе, чем за все предыдущие годы. Наверное, дело было в том, что они впервые оказались вместе. Авдерика, как это водилось во всех хороших семьях, в семь лет отдали на воспитание в более знатный род. С тех пор он возвращался ненадолго, и даже женитьба не смогла привязать юношу к родным стенам. Трудно испытывать какие-то чувства к девице, которую впервые увидел за две недели до свадьбы. Авдерик смеялся, говоря, что для забав есть доступные женщины, а супружеский долг следует исполнять редко, но метко. И в самом деле: как ни заедет домой, так через девять месяцев сын. Правда, как только речь заходила о детях, он мрачнел и враз менял тему. Рамон как-то спросил почему, на что брат резко ответил, мол, своих парней заведешь – поймешь, а не поймешь – тебе же лучше.

С Авдериком скучать не приходилось. С ним можно было посреди ночи отправиться ловить рыбу. Ничего, конечно, не поймать, но зато до одури накупаться в чуть парящей воде. Потом сидеть рядом у костра, напевая услышанную где-то песню, а то и вовсе отправиться к кострам наемников слушать их байки. С братом не приходилось постоянно следить за манерами и речью, как того требовала матушка. С ним не нужно было изображать скромность и услужливость, как полагалось делать оруженосцу рядом с господином. Рядом с Авдериком можно было просто жить, не оглядываясь ни на что.

В тот вечер Рамон в очередной раз вернулся поздно. Полстакана вина не хватило для того, чтобы опьянеть, но в сон непривычного к выпивке парня клонило изрядно. Вопреки обычному, он завалился в постель одетым: возиться в темноте с завязками и шнурками было слишком муторно, а зажигать огонь и будить герцога Рамону не хотелось.

Казалось, он сомкнул веки лишь на миг, когда вокруг разверзся ад. Крики, звук рогов, лязг железа о железо, Рамон вскочил, спросонья налетел на господина, опомнился, схватился за доспех. Успел подать герцогу гамбезон[8] и кольчугу, помог надеть шлем. На то, чтобы самому влезть в броню, времени не осталось. Оруженосец подхватил меч и вылетел из шатра вслед за господином.

В кромешной тьме были видны лишь мечущиеся силуэты: пешие, конные, где свои, где язычники – не разобрать. Герцог выкрикивал какие-то приказы, вокруг появились воины – большинство лиц казались смутно знакомыми. Потом на них откуда-то вылетели всадники.

Позже, как ни старался Рамон, он так и не мог вспомнить, что делал в ту ночь. Помнил только крики и обжигающее железо чужого клинка, помнил, как воинов вокруг становилось все меньше, как упал господин. Помнил сжимающий нутро страх и желание исчезнуть – куда угодно, только подальше отсюда. Но бежать казалось немыслимым: удрать, бросив господина? Рамон не знал, жив тот или нет, но невозможно, никак невозможно было оставить врагам даже мертвое тело. Бежать нельзя, спрятаться некуда, и оставался лишь щит да тяжелеющий с каждым ударом меч. Потом оруженосец понял, что вокруг уже никого из своих и, похоже, он станет первым мужчиной в их роду за последние пять поколений, который погиб, не дожив до двадцати одного.