Двуликий Янус - Страница 8

— Так, — протянул Кирилл Петрович и усмехнулся. — А врать-то вы, голубушка, не умеете, совсем не умеете. Еще не научились. Это хорошо!

Он подал незаметный для Наты знак Горюнову. Виктор мгновенно его понял и, поднимаясь со своего места, спросил Нату:

— Могу я выпить стакан воды?

— Воды? Пожалуйста, — удивленно сказала Ната. — Вот графин. На буфете.

— Тут кипяченая? Я, знаете ли, предпочитаю сырую. С вашего разрешения я пойду на кухню и там напьюсь. Можно? Да вы не беспокойтесь, сидите, сидите! Я и сам сориентируюсь.

Горюнов быстро вышел из столовой, прикрыв за собой дверь. Он слышал, как Скворецкий что-то громко сказал, Ната что-то невнятно ответила, потом рассмеялась. Виктор зашел в одну комнату, внимательно ее осмотрел, зашел в другую. Пусто. Никого. Он прошел на кухню. Едва очутившись в просторной кухне, Горюнов закусил губу и тихо, про себя, выругался. Первое, что бросилось ему в глаза, была дверь. Не та, через которую он вошел, а другая, с противоположной стороны.

Виктор кинулся к двери и рванул ручку на себя. Дверь распахнулась, она была не заперта. Так и есть: дверь вела на узкую лестницу с простыми железными перилами. Черный ход! Вот они, эти старинные здания!..

«Ну и история! — мелькнуло в голове у Горюнова. — Такую ерунду, не предусмотрели! Впрочем, как можно было предусмотреть — не с обыском шли. А что, если именно здесь, в этой самой квартире, скрывался преступник, и, пока мы трезвонили в парадную дверь, он… Отсюда и странное поведение Наты, ее испуг, растерянность. Да, конечно же, это так, так и есть. Но профессор? Его жена? Они-то где? Нет, тут что-то не так».

На тесной лестничной площадке что-то белело. Горюнов нагнулся. Это был маленький женский носовой платочек. Он был чуть скомкан и издавал нежный аромат дорогих духов. Виктор сунул платок в карман, закрыл за собой дверь и вернулся в столовую. На немой вопрос Скворецкого он отрицательно качнул головой: нет, мол, никого нету. О своей находке он пока молчал. До времени.

За те несколько минут, что Горюнов отсутствовал, обстановка в столовой заметно изменилась: Ната оживилась и свободно, почти непринужденно беседовала с Кириллом Петровичем. «Ну и майор!.. — с уважением подумал Горюнов. — Умеет наладить контакт».

— Нет, Виктор, ты только послушай, — засмеялся Скворецкий. — По мнению Натиной тетушки, все порядочные люди должны нас опасаться. Ну и ну…

Ната смущенно улыбалась.

— Послушайте, Ната, — внезапно серьезно спросил Скворецкий, — а вы Бориса, Бориса Малявкина, давно видали? Часом, не скажете, где он?

— Ах, Бориса!.. Так вот оно в чем дело! Тогда понятно. А я-то думала… Сейчас вам все объясню.

— Может, заодно вы скажете и чей это платок? — спросил Горюнов, вынимая его из кармана.

— Это? Евы Евгеньевны, тетушки. Как он у вас очутился?

— Очень просто: я нашел его на лестнице, возле черного хода.

— Ну, тогда ясно. Надо думать, она его впопыхах обронила, когда они с дядей бежали… от вас. Представляете?

— От нас? Бежали? — спросил Скворецкий. — Час от часу не легче. Да расскажите вы все наконец толком!

— Я и рассказываю… Как только вы позвонили в парадную дверь, Ева Евгеньевна кинулась наутек. Дядя так растерялся, что она и его с собой утащила. Ну прямо утащила! Через черный ход. Ева Евгеньевна меня заранее предупредила, что они с дядей вынуждены скрыться, и велела молчать.

— Но почему, черт побери, с какой такой стати понадобилось им бежать, скрываться? — развел руками Скворецкий.

— А Малявкин, где Борис Малявкин? — воскликнул Горюнов. — Где Гитаев?

— Вот уж этого я не знаю. Борис третий день как исчез. Гитаев — тоже… Вы уж не перебивайте меня, дайте я вам все объясню. Сама.

Надо отдать Нате должное: рассказывать она умела. Давала участникам происходивших событий меткие, точные, порою злые характеристики. Ее слова многое дополнили к тем сведениям, которыми чекисты располагали о Малявкине да и о Гитаеве, но обнаружились и новые обстоятельства, еще больше запутавшие и так далеко не ясную картину.

Из рассказа Наты получалось, что все неприятности в их доме начались около двух месяцев назад, когда внезапно появился Малявкин, и не один, а со своим «фронтовым другом» — Гитаевым. Бориса Малявкина Ната знала много лет, с раннего детства. В доме Варламовых он бывал постоянно, считался чуть ли не членом семьи. Ну, оно и понятно: Петр Андреевич Варламов хорошо знал еще отца Бориса, а после его смерти с симпатией относился к Борису. Так было вплоть до самой войны.

Потом… Потом Борис Малявкин ушел на фронт, и около года о нем не было никаких вестей. Как вдруг весной, в конце мая — Ната это точно запомнила: в последних числах мая, — он появился. С Гитаевым. Было это под вечер, уже темнело. Профессор был еще на работе, в институте (он всегда работал допоздна), и в доме были только Ната с Евой Евгеньевной. Вдруг — звонок. Дверь открыла Ната, а там — Малявкин, в форме, с мешком на плече. За Борисом стоял офицер. Стройный, подтянутый, с перехваченной широким ремнем тонкой талией. С усиками.

Ната как Бориса увидела, так и обмерла: ведь сколько уже времени, как о нем ничего не слышали, и вдруг явился. Собственной персоной. А Малявкин стоит усмехается: «Что, Мышка (это ее, Нату, в семье Мышкой звали. Раньше. В детстве), чего глаза таращишь? Не узнала?»

Тут тетя вышла на шум. Увидала Бориса, всплеснула руками и кинулась ему на шею. Обнимает его, целует, а сама все на Гитаева посматривает, глазки ему строит.

Вошли они в квартиру. Развязали свой мешок («сидор», как они его называли), а там чего только нет: и хлеб, и сахар, и соль, и консервы всякие. И водка. Богатство! Профессор, правда, получал спецпаек, но у Евы Евгеньевны и у нее, Наты, карточки иждивенческие, на них не разгуляешься. А тут такая роскошь. Даже удивительно! За годы войны отвыкли от такого…

Уселись за стол, не ожидая профессора. Если сказать правду, так Ева Евгеньевна вообще мало с ним считалась. Виду, правда, не подавала — особенно при других, — всегда: «Петенька, друг мой!» А сама… Нет, не любила она профессора, не уважала. Скверный человек Ева Евгеньевна. Да, да, Ната и не скрывает: тетку она не любит. Терпеть не может. Это законченная эгоистка, двуличная, лживая, подлая женщина. Именно — подлая. Всю жизнь она дяде исковеркала. Что? Ната еще молода судить о старших, о родной тетке? Ничего не молода, и никакая ей Ева Евгеньевна не родная. Дядя — это да, родной, а Ева Евгеньевна — нет. И что она дяде жизнь испортила, это факт. Вот и сейчас…

— Что «сейчас»? — спросил Скворецкий.

— Минуту терпения, — возразила Ната, — все по порядку.

Итак, Петр Андреевич появился, когда пир уже был в полном разгаре. Сначала все немного растерялись, потом стали усаживать профессора за стол, угощать его, только он отказался. Петр Андреевич не очень любит посторонних людей, конфузится, а тут — Гитаев. Одним словом, ушел профессор к себе в кабинет и там заперся.

А застолье шло своим чередом. Выпили, конечно, особенно Малявкин. Языки развязались. Пошли у Малявкина с Гитаевым всякие воспоминания, фронтовые рассказы. Только как-то все это странно, с какими-то недомолвками, намеками. Очень все это Нате не понравилось. Ната вообще пьяных терпеть не может, а тут этот Борька… Малявкин. Развезло его. Противно… С этого дня вся жизнь пошла кувырком. И все Малявкин с Гитаевым. И тетушка. Малявкин и Гитаев в тот вечер так никуда и не ушли: остались ночевать, а там и вовсе поселились в профессорской квартире. Ночевали в столовой, выселив Нату в кабинет (обычно она спала в столовой), а днем слонялись по квартире. Ева Евгеньевна спросила разрешения профессора, но только для видимости — решила все она сама, а Петр Андреевич не стал ей перечить.

Малявкин и Гитаев стали в их квартире чуть не полновластными хозяевами, особенно когда у тетушки завязался роман с Гитаевым. Ни Наты, ни тем более Малявкина тетушка не стеснялась: будто их тут и не было. Не успеет Петр Андреевич выйти за порог, как она так и бросается к Гитаеву: «Мотенька да Мотенька, хороший мой, ласковый!»