Двуликий Янус - Страница 20

Раечка опять начала всхлипывать, но сказать больше ничего не сказала. По ее словам, с той самой ночи она не имела никаких вестей от Евы Евгеньевны и понятия не имеет, где сейчас Варламовы…

«Кстати, — полюбопытствовала Раиса Максимовна, — а у вас тогда, в ту ночь, обыск на квартире был? Как? Страшно? Ты-то как, ничего?»

Нате в эту минуту показалось, что Раечка на нее как-то странно посмотрела, но Ната нашла в себе силы спокойно ответить: «Нет. Какой обыск? Никакого обыска не было. Правда, приходили какие-то двое, спрашивали дядю. Повертелись, повертелись и ушли. Сказали — из института. С работы. Больше никто не был. Звонить, правда, звонили. По телефону. Но также с работы».

«Ну да, ну да, — часто закивала Раиса Максимовна. — Они, из НКВД, всегда так: говорят — с работы, или — вам телеграмма. А там суют тебе ордер в нос на арест и пистолет в придачу. Знаем их штучки!»

— Так и сказала: пистолет? Прямо в нос? — усмехнулся Скворецкий. — Ну и ну!

— Не вижу ничего смешного, — насупилась девушка. — Это же всем известно.

Ната внезапно смутилась.

— Ничего, — подбодрил ее майор. — Продолжайте. Мы это от вас уже слышали.

— А что? Разве это не правда? Разве у вас нет пистолетов?

— Почему? — серьезно сказал Кирилл Петрович. — Пистолеты у нас, конечно, есть. Но мы их применяем только тогда, когда нам оказывают вооруженное сопротивление. Вооруженное — понимаете?.. Однако вернемся к Раисе Максимовне. Значит, куда ушли Варламовы от Зайцевых, где они, Раиса Максимовна не знает?

Ната задумалась.

— Как вам сказать? Если Раиса Максимовна сказала мне правду, то — не знает. Но правду ли она сказала?

— А вы, вы как считаете? — быстро спросил Горюнов.

Ната пожала плечами:

— Право, не знаю. Раиса Максимовна — человек не очень хороший, а плохой человек всегда может солгать.

— Но вам-то зачем ей лгать, вам, с какой целью? — сказал Скворецкий. — Она и так вам вон сколько всякого рассказала. Или рассказывала сгоряча, а потом одумалась, так, что ли? Какое у вас, у вас лично, сложилось впечатление?

— Не знаю, — повторила Ната. — Ничего не знаю. Ничего не могу сказать.

— А насчет продовольственных карточек вы ей говорили?

— Ну конечно. И о карточках говорила, и говорила, что не могу понять, зачем они ушли, зачем это сделали. А она свое: ты, мол, дурочка. Ничего не понимаешь. Не уйди Петр Андреевич, его бы сцапали. Посадили. В тюрьму…

— А карточки, карточки?.. — нетерпеливо спросил Горюнов. — Как быть с карточками?

— Раиса Максимовна ничего не сказала, только охала и вздыхала.

— Ладно, — подвел итог Скворецкий, поднимаясь и протягивая Нате руку. — Давайте лапку. Вы сделали большое и нужное дело, держались молодцом, как и подобает комсомолке. Спасибо вам превеликое.

— А как же дальше? — жалобно спросила Ната. — Что будет дальше? И потом, я же должна заявить в свою организацию или в райком… Все рассказать. Как вы считаете?

— В райком? Нет, в райком сообщать пока ничего не надо. И в организацию тоже. Да и что, собственно говоря, вы можете сейчас сообщить? Что дядя и тетя ушли из дама? А какое до этого дело комсомольской организации? Нет, Ната, пока уж положитесь на нас и ничего никуда не сообщайте.

Ната тяжело вздохнула:

— Хорошо, я никуда не пойду. Но что же все-таки будет дальше? Мне-то что делать?

— Первое: не волноваться. Можете мне поверить — все образуется. И дядя с тетей объявятся. Рано или поздно, но объявятся. Главное сейчас — выдержка. Вы уж подежурьте у телефона, очень это сейчас важно. И товарищей наших пока придется у вас подержать.

— Ладно, — кивнула Ната. — Я все сделаю, как вы говорите.

Как только Горюнов и Скворецкий очутились на улице, Виктор, сгорая от нетерпения, схватил Кирилла Петровича за руку и, не пытаясь скрыть волнение, сдавленным голосом зашептал:

— Кирилл Петрович, а Кирилл Петрович! Раечку надо брать. Зайцеву. Немедля брать. И — допрашивать. Знает она, где Варламовы. Убей меня бог, знает!

— Не пори горячки. — Скворецкий высвободил руку. — Брать Зайцеву нет оснований. Да и к чему? Никакой уверенности в том, что она знает местонахождение Варламовых, у нас нет. А если и знает, да не скажет? Тогда что? «Допрашивать»! Ишь ты какой быстрый! «Допрашивать»! — Кирилл Петрович сердито фыркнул. — Нельзя, брат, так. Нельзя. Зайцева — это ниточка, очень тонкая ниточка, которая появилась и может привести к Варламовым. Рвать такую нитку допросом не просто глупо, а преступно. Понял?

Горюнов сконфуженно опустил голову.

— Нет, — продолжал майор, — с Раисы Максимовны сейчас надо глаз не спускать. Вот задача. Трудная, но разрешимая. И еще — Малявкин. Про него тоже забывать не следует. Садись-ка в машину, поехали в наркомат.

Малявкин снова сидел перед следователями. За минувшее время он заметно изменился: осунулся, побледнел. Глаза у него запали, а выражение их было испуганное, настороженное; он ни минуты не сидел спокойно: то и дело потирал руками колени, дергал плечами, плотно сжатые губы искажались гримасой.

Кирилл Петрович долго, пристально всматривался в лицо Малявкина.

— Н-да, — прервал он наконец гнетущее молчание. — Хорош! Краше в гроб кладут. Ну, да сама себя раба бьет, коль нечисто жнет. Винить, кроме себя, некого. По ночам-то хоть как? Спали?

— Н-не знаю, — промямлил Малявкин. — Кажется, спал… Думал.

— Думали? — усмехнулся Скворецкий. — Что же, это хорошо. Думать — дело полезное, особенно в вашем положении. И что же вы надумали, если не секрет?

— Я… я вел себя как идиот, — с горячностью заговорил Малявкин и стукнул себя кулаком в грудь. — Да, да! Как идиот. Пожалуйста, не перебивайте, я все сознаю, все продумал. Вы были правы: я лгал, беспардонно лгал. Зачем? Какой смысл? Я все скажу, все. Я понимаю: я заслужил смерть. Пусть так: можете меня расстрелять…

— Ой, ой! Как это все просто получается, какие слова, а? Как по-твоему, Виктор Иванович, не много ли берет на себя сей молодой человек, решив все заранее, до следствия и суда? — Майор повернулся к Горюнову.

Тот пожал плечами:

— Расстрелять! Действительно… Только ведь это, Малявкин, не вам решать. На то есть суд. Трибунал. Мы приговоров не выносим. Наше дело — следствие. Разберемся в ваших грехах. Вот и рассказывайте: спокойно, по порядку. И — правду. Правду, вот что важнее всего.

Малявкин рассказывал путано. Скворецкому и Горюнову то и дело приходилось останавливать его, уточнять сказанное. Постепенно картина прояснялась, становилась все более и более отчетливой.

С первых же слов Малявкина стало ясно, что он был агентом германской разведки и вместе с Гитаевым был заброшен в Москву для подрывной работы. Командировочное предписание, продовольственные аттестаты — все было фальшивкой. Вернее, бланки документов были подлинными, но в эти подлинники вражеская разведка вписала то, что посчитала нужным.

— Я — шпион! — истерически выкрикивал Малявкин, хватаясь за голову. — Фашистский холуй. Холуй Гитаева. Я… я не могу больше. Убейте меня, как падаль. Расстреляйте…

— Прекратите истерику! — сердито прикрикнул Скворецкий. — И давайте без декламации: шпион, не шпион, разберемся. От вас требуются факты. Точные, конкретные факты.

Выпив воды, Малявкин несколько пришел в себя и стал рассказывать более вразумительно. По своей военной профессии он был радистом: еще осенью 1941 года окончил специальное училище и сразу же был направлен на фронт. В течение, без малого, года судьба его миловала — ни одного, ранения, ни разу не был в окружении, хотя порой и бывало очень трудно…

Но вот настало лето 1942 года… Под ударами превосходящих сил противника войска Юго-Западного фронта, в состав которых входила дивизия, где служил Малявкин, отходила с Дона на восток. Одной сентябрьской ночью в районе Суровикино рация Малявкина была подбита, а сам он получил тяжелую контузию. Как он остался цел, почему его не подобрали свои, Малявкин не знал; скорее всего, сочли убитым. Пришел он в себя под утро уже в плену.