Двор. Книга 3 - Страница 12

Бирюк пожал плечами:

— Ну, Марина Игнатьевна, скажу тебе…

— Что ж ты мне скажешь, Андрей Петрович? Сама знаю, что ничего хорошего не скажешь. А мне чего? Такая родилась. То страх забирает, то смех берет. Баба. Истеричная баба. Нема Овсеича рядом. Он бы диагноз с ходу поставил: мещанский комплекс — и хочется, и колется.

Андрей Петрович сказал: диагноз точный. Если по телепатии от Дегтяря, тогда хоть нет его рядом, но всегда с нами. От правды сами не скроемся, и она от нас никуда не скроется.

Эге, подтвердила Марина, не скроемся: так и будем гоняться друг за дружкой. Главное, чтоб мозгами не тронуться и чтоб сердце выдержало.

— Андрей, — Марина подошла к мужу, прижалась, — что происходит? Я боюсь, мне страшно. Сколько себя помню, всегда был Берия. Про Берию пионеркой знала, что он из Грузии, грузин, как Сталин. По-грузински могли друг с другом говорить. И вдруг на тебе, антипартийная, антигосударственная деятельность! Когда? Уголовное дело! За что, за какие грехи? Ты смотри, докторов выпустили, Ланду ждем. Из лагерей выходят люди. На Украине, в Белоруссии, у нацменов на главных постах везде были русские. Теперь своих ставят, по нации. В Измаиле была, дунайскую селедку открыто продают, рыбаки говорят, милиция не дергает, как дергали год, два года назад. Колхозники с огородов своих везут на базар у себя в районе, в городе, у кого сколько есть, грузят на полуторки, на трехтонки — и гайда, куда едут, туда и приедут.

Андрей Петрович слушал Марину, не перебивал, дивился не мыслям, не практическим примерам из жизни, как выстроила их, а тому, что мысли и примеры подчинены были одному чувству, какое сложилось у нее давно, при жизни Сталина, потому что оба, Сталин и Берия, грузины, и здесь все раз и навсегда.

— Ну, — сказал Бирюк, — вижу, товарищ бухгалтер, все у тебя в гроссбухе — приход-расход, дебет-кредит — в полном балансе. А в ЦК, думаешь, бухгалтера хуже тебя?

— Ты меня, Андрюша, за дурочку, за идиотку, что ли, держишь? — удивилась Марина. — Ты забудь, что майор, что Золотая Звезда и колодки. Ты мне муж, я тебе жена, и говорю с тобой, как душа, как совесть велит, а курсы политграмоты мне, знаешь, — Марина хлопнула себя рукой по заду, — до одного места.

Глаза у Андрея Петровича, как будто подсветили изнутри, сделались зеленые, по щекам желваки пошли:

— Ты что, баба, белены объелась?

— А и объелась, — тряхнула головой Марина, — так что из того!

— А то, — сказал Андрей Петрович, — что в диспансер на проверку надо.

— Это, — захохотала Марина, — идея: как вернется во двор доктор Ланда, так сразу от него, по блату, путевку в вендиспансер!

Бирюк сказал, зер гут, вендиспансер, так вендиспансер, пациенту лучше знать.

Марина подошла к мужу, прижалась, как раньше, в начале разговора, когда задавала вопросы про Берию. Теперь сама готова была признать, что слишком доверилась давнему впечатлению: Берия, по портретам, интеллигент, всегда в пенсне, плотно, по-мужски, сжатые губы, проницательный твердый взгляд — крепкий мужик, можно положиться на него. Не у нее одной так было. И у других было. Оказалось, ошибались.

— Андрюша, — сказала Марина, — не я одна ошибалась. И другие ошибались. Ты сразу на меня не нападай. Ты дай мне время подумать. Я подумаю и увижу: ты, Андрей Петрович прав, а я неправа. Ты не хочешь — не целуй меня, а я хочу целовать тебя — и буду!

Марина сделала, как обещала, захватила левой рукой мужнину голову, крепко впилась губами, правой рукой потянула на брюках замок, потащила Андрея к окну, навалилась на подоконник грудью, в одно движение забрала на спину подол юбки, услышала над собой задыхающийся голос — «Мариша, дверь не заперта, запереть надо!» — замотала головой, нет, нет, завела обе руки назад, стала прижимать изо всех сил, сколько могла, Андрея к себе, и так прижимала, пока оба не угомонились.

— Ну, Андрюша, не вырваться от тебя: крепкий мужик!

Марина засмеялась, едва успела привести себя в порядок, Андрей Петрович, повернувшись к окну, еще возился с молнией на своих немецких брюках, выскочили из пазов верхние зубцы, распахнулась дверь, Зиночка прямо с порога закричала: «А что вы тут делаете?»

— А то делаем, — замахала руками Марина, — что смотрим с папой в окно, куда ты подевалась! Все глаза высмотрели, дети во дворе играют, а тебя нет!

Зиночка сказала, она пошла с бабушкой в Александровский садик, а навстречу им тетя Оля Чеперуха, с кошелками в руках, с Привоза идет. Слыхали, спрашивает бабушку, что делается в Москве? Бабушка говорит, нет не слыхали: а что? Ну, говорит тетя Оля, так лучше вам и не знать: Берию расстреляли!

Бабушка схватилась за сердце: как расстреляли, кто расстрелял? Ежов, что ли, из гроба встал, с Берией счеты сводит! Тетя Оля сказала, она не знает, кто встал из гроба, Ежов или не Ежов, с того света нам никого не надо — на этом свете своих хватает. А потом вынула из сумки таблетку, дала бабушке, велела положить под язык:

— Что-то, Евдокия Васильевна, вы сделались бледная, — сказала, — нате, положите под язык, это от сердца.

— О Господи, — схватилась за голову Марина, — что же ты молчала!

Зиночка сказала, она не молчала, она рассказывала все подряд, как было. А бабушка после таблетки уже не была такая бледная, сначала хотела сразу пойти домой, потом передумала, решила посидеть немного на скамейке, а ей велела, пусть возвращается во двор, но маму волновать и торопить не надо, когда сможет, тогда придет.

Марина в минуту собралась, захватила с собой валерьяновые капли, валидол, бутылочку с кипяченой водой, Андрей Петрович крикнул вдогонку, пусть позовут, если понадобится, и тут же добавил, он лично уверен, что не понадобится.

Старуха, когда увидела дочь и внучку, сказала, хорошо, что пришли сразу, не откладывали, а то у нее мурашки по рукам бегают и слабость в ногах. Марина открыла пузырек с валерианкой, накапала в колпачок, велела матери, пусть сразу не глотает, подержит несколько секунд во рту и запьет водой.

Марина сказала, что знает все в подробностях, Зиночка рассказала, и сделала матери выговор, что так близко принимает к сердцу политику. А что до слухов, которые Оля Чеперуха принесла с Привоза, так одна базарная брехня: никто Берию не расстреливал, а просто сняли с работы и арестовали. Она своими ушами слушала по радио передачу из Москвы, муж все время стоял рядом и тоже слушал.

Старуху отвели домой, Андрей Петрович встретил у дверей шуткой:

— Ну, родимая теща, добро пожаловать! А за ширмочкой оттоманка да верблюжье одеяло хозяйку законную ждут.

Старуха шутку пропустила мимо ушей, а Марина скривилась, пора бы зятю не комнату, так хоть клетушку обеспечить теще своей.

Андрей Петрович на реплику не ответил, но по лицу было видно, что не нравится. Марина сказала, не слепая, видит, что не нравится, и ей бы не понравилось, если б была в доме не хозяйка, а хозяин, который старуху, тещу свою, за ширмой держит.

Зиночка спряталась за ширмой и закричала оттуда:

— Ой, бабушка, как хорошо у тебя здесь! Пусть папа свет проведет и столик поставит — и будет спальня, я с бабушкой поселюсь.

Марина засмеялась:

— Видишь, товарищ майор, и светелка для старухи, и детская — все за ширмочкой. И нам с тобой на японочек с веерами с утра до ночи глядеть — не наглядеться. И сынок наш, Алексей, из пионерлагеря вернется — с папой-мамой за компанию будет зенки пялить.

Андрей Петрович молчал, как будто все слова, которые услышал от Марины, не к нему, сбросил с себя домашнюю одежду, надел мундир, оправил, чтоб лишних складок не было, и произнес спокойно, не повышая голоса, на одной ноте:

— У тебя, Марина Игнатьевна, в настроении — семь пятниц на неделю. Слушать твои фортинбрасы — недосуг мне. Дела сами не делаются.

Бирюк с силой дернул дверь, с шумом захлопнул за собой.

— Дела сами не делаются, — проворчала старуха. — Уж который год слышим, а воз и ныне там.

— А вы бы, мама, помолчали, — набросилась Марина. — Из-за вашей ширмы все и заварилось.