Двойное отражение - Страница 8

– До чего? – спросил Грибоедов.

– Да вот... да вот-с, значит, до этого самого, – управляющий извлек из кармана большой красный платок, обтер лысину. – До всего этого.

Грибоедов усмехнулся. Заметив это, управляющий заторопился:

– Да вы, сударь, не подумайте, я – не то, что мужики здешние, чай, глупостей болтать не буду.

– А болтают? – безразличным тоном спросил Грибоедов.

– Как же-с! Болтают, ваше превосходительство, конечно, болтают, – управляющий говорил с видимым удовольствием, словно не замечая вежливого безразличия спросившего. – Еще как болтают!

– И что же именно? – Грибоедову вовсе не хотелось поддерживать беседу, но прервать ее он, почему-то, не мог, раздражался за это все более – не только на старика, но и на самого себя.

– Болтают, будто Бонапарт объявился на английских кораблях, – сказал, понизив голос, управляющий. – Будто вошел он в Неву и высадился в Петербурге. Ну и, понятное дело, объявил себя российским императором.

Это было настолько нелепо, что даже не смешно, но Грибоедов захохотал. Управляющий улыбнулся краешком рта:

– Да уж глупости, одно слово, – он махнул рукой. – Чего не наболтают. Однако... – он осторожно глянул на гостя. – Что ж в столице-то?

Но гость неопределенно пожал плечами и ответил:

– Мы ведь не из столицы, почтенный. Мы с Кавказа идем.

Управляющий покивал:

– Ну да, ну да, тоже, выходит, не знаете... – он вздохнул. – Я вот гляжу, батюшка, войско вы в Петербург ведете. Что же это, а? Может, и правда что? Ну, Бонапарт – не Бонапарт, но что-то стряслось?

Грибоедов вернулся к креслу. Едва оттаявшие сапоги снова замерзли, казалось, еще пуще прежнего, и неприятный озноб волнами пробегал по телу.

Его начало раздражать присутствие в комнате этого человека, вопросительно-просительное выражение его лица. Хотя раздражение это было вызвано всего лишь желанием отдохнуть. Он недовольно дернул плечом и сказал:

– Не знаю, любезный, ничего не знаю. Вот, Бог даст, войдем в Петербург, тогда будем знать. А сейчас... – он махнул рукой.

Поленья весело потрескивали, желто-голубые огоньки вели свою бесконечную пляску. Управляющий неловко топтался за спиной.

– Может, приказать ужин?

Грибоедов отрицательно качнул головой. Он очень хотел есть, хотел выпить чего-нибудь крепкого – лучше водки, – чтобы справиться с ознобом, чтобы хоть немного согреться. Но тогда ему пришлось бы терпеть присутствие этого человека, а больше голода его одолевало желание остаться в одиночестве, лечь и уснуть, забыться ненадолго. И он сказал:

– Ничего не хочу, ничего не надо, благодарю вас. Обсушусь вот, да и спать лягу. Устал.

– Виноват, виноват-с, ваше превосходительство, – управляющий, наконец-то понял, что его присутствие мешает приезжему, засуетился. – Что же это я, право... Отдыхайте, сударь, отдыхайте, – он замешкался немного у порога и вышел.

– Наполеон... Господи, ересь какая... – фыркнул Грибоедов. Он с наслаждением потянулся и решил уже не садиться перед камином, а покойно лечь в постель и проспать до самого утра.

И снова ему не пришлось отдохнуть. Едва успел он стянуть сапоги, едва подошел к кровати, как в дверь снова постучали. Явился адъютант от Великого Князя, молодой корнет, недавно еще бывший просто офицером Гродненского Лейб-гусарского полка, еще не обвыкший в роли Константинова порученца. Видя Грибоедова расположившимся ко сну, он несколько смешался, но доложил порученное.

Константин просил пожаловать на военный совет.

Грибоедов шепотом ругнулся и вдруг вспомнил Ермолова: «Какой военный свет? Нешто война в России?»

Пробормотал под нос эти слова, чем вызвал окончательное замешательство молодого гусара, махнул рукой, мол, не обращайте внимания, сударь, это я так. Быстро собрался, оделся и отправился в дом, где остановился Великий Князь.

Здесь собрались все или почти все офицеры; Грибоедов, как и ранее, оставался единственным статским. Он выбрал себе самый неприметный угол, сел, но через миг почувствовал, что, несмотря на старание быть как можно незаметнее, ему это не удалось ни в какой степени, присутствие его вызывает в военных известное чувство неловкости, вернее даже не неловкости, а недоумения.

Он поискал глазами генерала Сипягина, формально – своего непосредственного начальника. Сипягин сидел в противоположном углу и, казалось, дремал, во всяком случае, глаза его были прикрыты веками. Грибоедов подумал, что и генерал, по каким-то своим причинам, тоже хотел быть здесь как можно незаметнее. Не исключено, впрочем, что Сипягин попросту устал и решил подремать, а место, им занятое, случайно оказалось наименее освещенным в зале.

Великий Князь не сидел, мерил шагами залу, нетерпеливо поглядывал по сторонам, набычившись, покуда прибывшие рассаживались по скамьям, стоявшим вдоль стен. Грибоедов перестал разглядывать Сипягина и обратил свой взгляд к этому, куда более занимавшему его мысли человеку.

Из всех детей Павла I Константин, пожалуй, более других походил на отца – и лицом, и нравом. Грибоедову вдруг представилось, что по просторной пустой комнате, освещенной множеством свечей, скрипя половицею, расхаживает не Великий Князь Константин Павлович, а «гатчинский безумец», Мальтийский рыцарь, российский Гамлет, словно в чудовищном зеркале повторивший судьбу своего отца, Петра Федоровича... Он усмехнулся: так ли уж отличался декабрь двадцать пятого от марта восемьсот первого? И там – заговор, и здесь – заговор. И за четыре десятка лет до того – то же!

До его слуха доносился негромкий говор офицеров:

– ...пустыня снежная... Вторая армия...

– ...порох отсырел... лошади... подковы...

– ...стихия мятежа страшнее Пугачева... господа... это, знаете ли, да...

– ...гвардия... гвардия... гвардия...

Да-а... Впрочем, в восемьсот первом – заговор, в двадцать пятом – бунт? революция?

(На дворе уже – двадцать шестой.)

К тому же, там предали – близкие. Здесь, сейчас – кто знает? Пока непохоже.

Говор стих. Прибывшие, наконец, заняли свои места, голоса их увяли сами собой, и слышно было лишь, как ходит по зале Великий Князь. Вот он остановился посередине. Щеки его покрывал лихорадочный румянец, глаза были воспалены, редкие светлые волосы дыбились над раннею плешью. Белый конногвардейский мундир расстегнут, кулаки судорожно сжаты. Казалось, он сейчас закричит, затопает ногами, но, против ожидания, Константин заговорил спокойно и очень тихо:

– Господа, хочу поблагодарить вас всех за отличную службу. Переход был весьма тяжел. Тем не менее, в значительной мере, он удался. Теперь же – жду не только исполнения службы, но и ваших советов, – он пристально посмотрел на Сипягина, и Сипягин мгновенно побагровел.

Константин мрачно сказал:

– Войска у нас мало. Поскупился Алексей Петрович. Отсидеться решил, старый лис. Кавказское царство задумал, что ли?

– Война, Ваше Высочество, экспедиция за экспедицией, – генерал начал путано объяснять что-то о сложности боевых действий на Кавказе, но Константин оборвал его нетерпеливым движением руки.

– Оставьте, генерал, – сухо сказал он. – Тяжесть боевых действий нам известна, не дети, слава Богу. Да и сердиться на Ермолова не пристало нам, нищим, уж чем изволил поделиться, и на том спасибо. Хорошо хоть то, что не пришлось нам к нему, как в убежище, через всю Россию скакать...Как говорится, положение обязывает, тем более, положение хозяина, а он, что ни говори, хозяин Кавказа, я же... я же, господа мои, неизвестно кто. Так что, благодарю генерала Ермолова, и вас, ваше превосходительство, – он криво усмехнулся, не усмехнулся, дернул щекой. Перевел взгляд на сидевшего в углу Грибоедова, нахмурился, пытаясь вспомнить, кто сей статский господин? – вспомнил, еще больше нахмурился – тоже из ермоловцев, даром, что невоенный. Не нравился Великому Князю холодный блеск стекол, плотно сжатые узкие губы, отрешенно-бесстрастное лицо. Колючий господин, весьма колючий. Такой, похоже, мог бы приподнести сюрприз.